Мать к себе не просила. Это было хорошо: она и так немало уже позволила себе сказать, а Алистер - заставил себя выслушать. Еще хуже - она могла послать Олбречта с поручением пересказать все то же самое, что говорила она, только это с ее стороны было бы идеей отвратительной: гвардеец не королева, его бы слушать Алистер попросту не стал. Но нет, тот не спешил с нравоучениями, просто интересовался самочувствием. Кронпринц прислушался к себе, пытаясь понять, как себя чувствует. Чувствовал он себя плохо, почти не чувствовал, на самом-то деле, вместо себя ощущая нечто, чему не мог дать имени. Он провел по лбу ладонью, не пытаясь скрыть того, как жаждет избавиться от неясных навязчивых мыслей, забивших голову, и невесело усмыхнулся.
- Значит, она приставила тебя следить за мной. Ну хорошо.
Быть может, это и правда было хорошо. Как ни пытался Алистер объяснить себе ту чертову вылазку, он не мог, а значит, не мог и полагаться на себя полностью. Если один раз ему уже взбрела в голову идея, которая едва не стоила ему жизни, такое ведь может случиться вновь? Его воротило от одной только мысли, что он должен находиться здесь под охраной, точно так, как будто узурпатор все же догнал его и вернул в Айнрехт, доживать век в каменном мешке, но мысль о смерти, до того никогда не приходившая в голову, вызывала неподдельный страх, да что там - настоящий ужас. Он не должен умереть, он не может...
Алистер медленно обходил Олбречта по кругу, думая о том, сколько ему положено быть под конвоем. Этот день? Весь следующий год? Или до тех пор, пока он не оставит наследника, чтобы уже с того не спускали глаз бдительные гвардейцы, охраняя будущее Ардона. И что он будет делать все это время? Молиться и читать книги? Учиться тому, что никогда не пригодится королю в изгнании, королю, у которого от всего королевства осталась лишь горсть земли и кровь? Надо было изобрести что-нибудь поинтереснее. Ну, хотя бы на сегодня. Принц остановился, отступил пару шагов назад и взгромоздился на высокий стол, занимавший почти весь зал и помнивший, наверно, еще святого Антония, если судьба заносила его в такую глушь, какой был Элмдон.
  - Ты знаешь старые сказки, Кристоф? Совсем старые. Мне такие почти не перепадали, разве что тогда, когда я бывал в гостях в Аркаруме, или когда Рикард навещал Айнрехт. Но там, - он махнул рукой в сторону окна, за котором виднелись бы горные вершины, если бы не мело так густо, что носа своего не увидишь, - мне рассказали еще одну. О повелителе скал, которому место среди его гор, о сокровищах, которые хранятся в их недрах, о горных духах, которые хранят эти богатства, и которых мы можем видеть только тогда, когда они превращаются в камни, о Деве, о Говорящем, о древней крови и опорах, на которых держится мир, и которые... которые...
Алистер замолчал, увязнув в собственном рассказе. В переложении на обычный язык, все это звучало скомкано, неуклюже, и казалось совершенно бессмысленным. Совсем не такую песню пели камни. Совсем не о том, хотели рассказать. Может быть, потому что им было все равно, услышат их или нет. А может, потому что считали, что он не только услышит, но и поймет, и уж конечно, не будет тут же облекать все рассказанное в слова и пересказывать кому-то еще. Но Фельсенберг был человеком. Ему было необходимо, чтобы его поняли. Впрочем, как тут поймешь: расскажи кто-нибудь ему самому такую историю, он бы долго смеялся. В любом из миров, сколько бы их ни было, разговоры с камнями - это очень настораживающий симптом. Принц взмахнул ладонью, отмахиваясь от этих весьма разумных размышлений. Он не знал, сходит ли с ума. Он не знал, не лучше ли сойти с ума, чем оставаться в здравом рассудке.
- Я почти ничего не понял. Да и кому там, на вершине было бы рассказывать мне об этом, правда же?
Другое дело здесь. Хотел просьбу - вот тебе: расскажи мне об этом. Человеческими словами.