Если бы можно было провалиться в глубокий сон без сновидений, оставляя наконец за спиной весь этот день... Конечно, то, ради чего они преодолели весь путь из Лейнингема до Вальдекасы, и не могло быть просто, не должно было быть. Но не должно было быть и так сложно. Нет, не выжить в руинах герцогского  замка, облюбованных монстром, не вынести тело, не в очередной раз пережить эту потерю, которая должна была все меньше тревожить с течением времени, но почему-то тревожила едва ли не больше, - нет, сложнее всего было наблюдать за тем, как каждый шаг, каждое слово, каждое движение мысли даются Софи. Сил ревновать к мертвецу хватило ненадолго - злое чувство отступило под напором другого, совершенно беспомощного сочувствия, и больше не появлялось, заставив на время забыть о себе. Он не мог найти нужных слов, чтобы унять ту боль в ее глазах, которая, казалось, выплескивалась наружу. И если бы только слова...
Стены фамильного склепа Кастельмарре не пережили катастрофы, и он сложился под тяжестью собственного купола, навеки смешивая прах Великих герцогов с их землей. Это, пожалуй, было и к лучшему. То, что в нем не будет покоиться ни Алонсо, собственными руками прервавший свой род, ни Диего, наверняка проклявший бы тех, кто оставил бы его проводить вечность в запертом пространстве наедине со всеми предыдущими поколениями родственников. Повелители ветра... уходили в землю точно так же, как повелители огня, волн и простые смертные: земля принимала всех. Она приняла и того, кто не успел почувствовать силу своей древней крови, и на нависшем над прибоем мысе, рядом с вечно сухим деревом, на которое теперь некому было вешать бусы для горных ведьм, появился курган из мраморных глыб и морской гальки.
Алистеру казалось, что он покончил с этим лишь под утро, но все было не так, и долгая южная ночь все тянулась и тянулась, вязкая, застывающая теплым янтарем в шуме волн, и захватывающая в такой же плен, как янтарь захватывает неосторожную муху. Но не в сон. Сон не шел, и никакие старания не могли приманить его. Дело было не в гремящем неподалеку прибое, не в жаре лантаронского августа, не в страхе вновь столкнуться с голодной тварью, выбравшейся из бездны, чтобы полюбоваться разрушениями. Даже не в усталости, которая отнюдь не всегда была лучшей приправой к ночному отдыху. Он не знал, что, но сидя на широком мраморном подоконнике около распахнутого настежь огромного окна - на севере таких, конечно, не делают - чьего-то заброшенного прибрежного дома, вслушиваясь в стрекотание цикад и глядя то на срывающиеся звезды, то на силуэт Софи, которой, казалось, наконец удалось с головой уйти в водоворот снов, он не пытался уже даже думать, просто позволял картинам прошлого и будущего мелькать перед внутренним взглядом, не останавливаясь ни на одной, чтобы не рассмотреть случайно детали.
Из полудремы, на которую Алистер уже и не надеялся, вывела оглушительная тишина. Как будто все звуки, до этого складывавшиеся в бесконечную мелодию, которую только отчасти, каждый раз с новой стороны, отражали лантаронские песни, замолкли, все струны порвались. Он вздрогнул, едва удержавшись на своем месте, оглянулся. Все было на своих местах: цикады, прибой, ветер. Все, кроме легкого неровного дыхания Софи. Да, она могла просто выйти к морю за глотком свежего бриза, и он бы ждал ее, пожалуй, если бы не один из осколков недавнего калейдоскопа памяти, каким-то образом задержавшийся, когда остальные  рассыпались врозь. Осколок из недавнего прошлого, когда свои песни пел им ветер не морской, а горный. Когда она точно так же вышла лишь на минуту, и только чудом не пропала с бездонной ночи навсегда.
Дом был пуст, и долго оставаться внутри Алистер не стал. Дверь лишь прикрыта - запирали ли они ее, когда зашли? Никого во внутреннем дворе, похожим на небольшой сад, лишь изящная мраморная фигура на фонтане, лишившаяся головы и плеча. Он провел холодной ладонью по лицу, пытаясь понять, где еще должен искать, собираясь уже бежать на улицу и обыскивать город, одну покрытую пеплом улицу за другой, но не понадобилось. Взгляд взлетел на крышу почти случайно, а вот как там оказалась она?
- Софи?
Где был тот путь, который привел ее туда, он не знал, времени осматривать дом не было. Зато была толстая лоза богато цветущей глицинии, и ее цветы, пока Фельсенберг карабкался по ней, щедро заливали, как воском, своим запахом горло и ноздри, мешая сделать вдох, уверяя, что спешить некуда, что в Лантароне теперь никто не спешит. Но жаркий воздух не мог спасти от бегущего вдоль позвоночника холода, который подстегивал, как кнутом, заставляя продолжать взбираться, потому что он должен был успеть - опять успеть. Черепица скользила под ногами, но дыхания на то, чтобы проклясть ее вслух, не хватало, да и губы складывались только в одно имя, а мгновения отмерялись огромными небесными часами, сыпящим одну за другой звезды, как сыпятся песчинки из одной стеклянной чаши в другую.
Успеть.
Алистер протянул руку, и пальцы впились в плечо. Не пытался сдержать силу, не задумывался о том, причиняет ли ей боль, хотел причинить, по правде говоря. Вторая легла на талию, и он впечатал Софи в собственное тело, чтобы если взлететь - то только вдвоем.
Удар за ударом в виски. Звезда за звездой в море.
- Не смей, даже не думай!

Он успел. Так кажется в самое первое мгновение, но потом окатывает холодной волной ее просьбы - не просьбы даже, желания отделаться, как от невовремя появившейся на пути досадной преграды. Не важно. Если бы он прислушивался к каждой просьбе, к каждому, кто желал от него избавиться, его бы здесь не было, вообще не было бы. И сейчас он не желает слушать, не желает спорить, он хочет только оказаться дальше от края, чтобы думать еще о чем-нибудь, кроме пропасти под ногами. Чтобы Софи тоже смогла.
- Даже не думай, - повторяет он уже тише: бережет дыхание, хотя и не знает, для чего. Повторяет, и не думает сам, только по полшага отступает, прощупывая горячую черепицу ногой, чтобы не оступиться и не рухнуть вместе с ней вниз. - Нет, я тебя не отпущу. Пока ты не отпустишь Диего, не отдашь наконец его ведьмам.
Ревность набрасывается из-за угла, втыкает но в солнечное сплетение и смачно проворачивает. Об экзальтированных девицах, которые травились от несчастной любви, а потом превращались кто в белую сирень, кто в еще какую-нибудь траву, историй ходит много, но эта выходит совсем другой. Она не вызывает ни жалости, ни презрения, ничего, кроме боли того самого ножа под ребрами. Алистер кривит рот и сильнее прижимает Софи к себе, вгоняя нож глубже, по самую рукоять. Он никогда не был достаточно хорош даже для того, чтобы соперничать с живым наследником Великого герцога, а уж с мертвым...
Крыша слишком широкая. Слишком много полушагов до того, другого края, у которого можно спуститься. Только вот как спускаться по вьющейся лозе, удерживая Софи и не давая вырваться? Никак, - смеются звезды, от хохота не удерживаются на своих местах и летят в море, - Никак. Проиграл. Алистер не хочет их слышать, но чтобы не слышать, надо зажать уши, а значит, отпустить руки, а значит, опять проиграл. Далеко он, конечно, не уходит - вязнет в непроходимом запахе подлой глицинии  мерном шуме волн, которые заодно со звездами. Едва находит более или менее ровную часть крыши, чтобы остановиться и заглянуть ей в глаза, чтобы увидеть, что звезды падали и в них. Может быть, звезды во всем виноваты. А может быть, это и вовсе не они - звездам ведь все равно, а этим нет.
- Они врут, Софи. Это все ложь. Никакого проклятия нет. Благодаря тебе нет, и камни теперь опять спокойны, не хотят бежать отсюда. Ты веришь мне?
Алистер держит ее за плечи, смотрит в упавшие звезды и качает головой. Она бы поверила, он знает. Поверила бы, если бы ей дали шанс. Но они тоже не желают давать ей свободу. Кто? Диего и его ведьмы? Сильфы, которым мало блестящих осколков душ, рассыпавшихся теперь по всему Лантарону - только успевай собирать. Не важно, он все равно сильнее. Его сила - от Повелителя Скал. И упрямство тоже оттуда, и сильфы вместе с ведьмами должны понимать, что это значит.
- Нет, ты веришь им. Почему, Софи? Ты ведь даже не должна слышать их. Ты ведь...
Безумная мысль, но ничуть не более безумная, чем все вокруг. Она слышит то, чему не может не верить. Она верит в то, чего не может не слышать. А слабые человеческие голоса никогда не смогут перекричать молчания стихий. Как же знакомо... До оскомины, до тягучей боли в переполненной голове - на этот раз почти не настоящей, а только ее тени, только воспоминанию, которое память не без труда возвращает из далекого прошлого. Того самого, которого, как будто, никогда и не было. Свети сейчас солнце, стой они на земле, Алистер первый бы рассмеялся над собственной догадкой. Нелогично - вот что он бы сказал, и Софи, наверняка бы подтвердила. Но логика не водится в звездном море, ей здесь не место. А воспоминаний - хоть отбавляй. Она теряется среди воспоминаний, и среди них же вновь находится. И Алистер не может разобрать, вспоминает о себе или уже о ней.
- Кто говорит с тобой, Софи? Чьи голоса ты слышишь?

Он слушает. Действительно слушает, пытаясь услышать то, о чем она говорит. Слышит все тех же цикад, все тот же прибой. Слышит, как ветер невесомо перебирает кроны деревьев в саду, прощаясь с летом. Слышит, как спокойно молчат камни, как неровно и тяжело бьется сердце. И все вокруг требует верить - не важно во что, главное - верить, не сомневаться, ведь южная ночь на исходе лета - худшее место для скепсиса. Просто вдохни поглубже. Не спеши. Не выдыхай. Замри. Останься. Отпусти. Алистер обхавтывает тонкие запястья и убирает от глаз горячие ладони. Он должен видеть. Она должна видеть.
- Они лгут. Они не понимают.
Они держат крепко и хотят забрать...
Порыв злого ветра швыряет в глаза песок и морскую соль, пытаясь вырвать Софи из рук, но Алистер держит крепко. Они недооценивают упрямства Повелителя Скал, если думают, что смогут забрать то, что принадлежит ему. Только вот они не на земле, а скользкая черепица под ногами - не надежные камни, только и жди, когда выскользнет. Алистер осторожно опускается, садясь на покатую крышу и увлекая за собой девушку, перехватив ее за талию, вновь не скованную жесткими корсетами, освобождает вторую руку и почти вслепую нащупывает себе путь, чтобы вместе передвинуться туда, где можно будет устроиться надежнее. Вот чего ему всегда не хватало здесь - не на крыше, конечно, хотя и это тоже, а в Лантароне, когда тот еще был жив и дышал полной грудью. При всем его пьянящем очаровании, не хватало надежности. Ветры не знают, что это такое. И пламя. И, конечно, волны. Кто бы ни говорил с Софи, он не знает этого, поэтому лжет без зазрений совести, считая свою ложь просто красивой историей. Алистер знает, как это, он все еще помнит, как заснул в метель под мерную колыбельную песню валуна, который звал отдохнуть до самой весны. Нет, глупости: они его даже не заметили, и не привыкли, что кто-то замечает их.
- Они не видят нас, просто не способны увидеть. Они говорят не с нами, или просто думают, что обращаются не к нам. Но, похоже, кроме нас их некому услышать, и они кричат, все громче, громче... Они не умеют молчать, Софи, и мы будем слушать их даже тогда, когда не сможем слышать больше ничего.
Откуда взялось это "мы"? Он не знает и не хочет знать, говорит то, что приходит в голову, говорит то, что поселилось в голове еще давно, но кому было рассказать? Не Раймару же, который при всех его достоинствах, держался за реальность примерно так же, как Алистер теперь держался за крышу заброшенного лантаронского поместья, а в реальности таким вещам было не место. Наверно, Диего бы понял, но как-то не сложилось напиться достаточно, чтобы говорить о чем-нибудь, кроме все той же реальности, в которой, как ни крути, были свои приятные моменты. Поймет ли Софи, он не знает, не задумывается об этом, просто говорит, точно так же, как говорят с ней голоса, которые он сам не может услышать. Говорит - потому что она рядом. Говорит - потому что она должна оставаться рядом, что бы там ни требовали от нее эти рассыпанные по траурному крепу неба драгоценные стекляшки. А впрочем нет, это не звезды. Это ветер нашел себе нового слушателя, когда Диего отказался отвечать, ветер хочет сделать из нее то, чем она никогда не была.
Невозможно? Невозможно. Несомненно.
Он сам не знает, чему верит, а чему нет, но он обнимает Софи за плечи, теперь мягче, но все еще не позволяя выскользнуть, и едва покачивает из стороны в сторону в такт прибою, ветру, сердцу.
- Раз ты слышишь - тогда слушай. Пусть им остаются границы, пусть они вырываются за грань, чтобы исчезнуть - они возродятся опять. А мы должны быть здесь, потому что без нас рухнут границы, и мира не станет. Мы останемся здесь и будем слушать их песни, будем слушать их сказки, сколько бы их ни было, сколько бы их ни было.