Как выражалась одна из сестер, когда-то пришедшая в обитель замаливать грехи своей прошлой, гораздо более насыщенной жизни: шмон в монастыре перед наплывом паломников ну очень напоминал тот, что порой творился в ее будуаре, когда муж раньше времени возвращался с охоты. Учитывая, что этот самый муж ее в монастырь и отправил, застукав с молоденьким оруженосцем… Смиренная сестра знала, о чем речь идет. Полин смотрела на нее и не могла перестать удивляться тем редким мгновеньям, когда находящаяся в задумчивости сестра слегка меняла позу и менялась, ей не мешал ни почтенный возраст, ни просторный хабит из грубого полотна – монашеское одеяние смотрелось на ней с фривольностью шелкового пеньюара. Сама же послушница периодически выглядела так, словно впопыхах напялила мешок от картошки, повязала на голову кусок парусины и в таком виде козой прыгает по ступенькам. Это еще хорошо, что после зимы наконец-то пришло тепло, и девушка первым делом избавилась от толстых шерстяных чулок, которые так и норовили сползти в самый неподходящий момент.
Полин остановилась в тени стены, старательно отряхиваясь от мелкой шелухи, налипшей на подол после скотного двора. Была б ее воля, она бы там и спряталась. То есть, не прямо спряталась-спряталась, как во время игры в прятки, а занялась повседневной работой: мела бы пол в курятнике, меняла сенную подстилку у насестов. Или помогала на кухне – там в предпраздничные дни всегда было немало дел, от таскания дров и поддержания огня, до… Тут обычно сбивалась даже Полин, потому что конца и края работе видно не было, а до отмывания больших чанов с мелким морским песком еще надо было добраться. Пока в них булькала ячменная каша с сушеной рыбой, предназначенная для паломников из простонародья. Милостью Единого, настоящий голод давно не заглядывал в Иврес, но раннюю весну никто бы не назвал сытым временем – словом, миска густой каши после долгого пути мало кого оставляла равнодушной. Полин бы и отправилась выполнять послушание – со всем смирением и разве что, слегка подпрыгивая от нетерпения, если бы Преподобная Мать не поймала ее за шкирку.
В самом, что ни на есть, прямом смысле этого слова.
- Приведи себя в порядок. Пойдешь, поможешь с паломниками.
- Матушка, да я… – Не то, чтобы Полин пришло в голову возражать настоятельнице, но она развела руками, словно говоря «да что там эти крестьяне не видели»? Фартук чистый – ни крови, ни земли, ни травы – словом особо заметных пятен нет. Платок на голове тоже чистый, волосы все убраны. То есть, почтительная духовная дочь готова вот прямо сейчас бежать и исполнять, но не будет ли угодно матушке указать, что именно с ней не так?
- Не тем паломникам. – Проверки на вшивость Луиза Шадюри устраивала мастерски, нередко – просто из любви к искусству, от чего их излюбленным объектом в последние годы стала племянница. В прошлом раз, например, она отправила девушку к самым бедным и увечным «детям Единого». Проще говоря: беднякам, притащившимся к обители в праздник в надежде на халявное пропитание. Стоит ли говорить, что выглядели и пахли эти «божьи дети» как филиал скотного двора? Она даже хотела поспорить с сестрой-привратницей, поддавшись грешку азарта, но та спор не приняла: сказала, что девчонка не побежит. Оказалась права – отчасти. Ни от грязных людей, ни от стоптанных до кровавых мозолей ног прямо перед своим вздернутым носиком Полин и не побежала, а вполне себе пошла - в госпиталь. За горячей водой, бинтами и мазью. «Досмирялись», – мысленно сплюнула настоятельница, старательно ища в лице племянницы следы недовольства и не находя их.
Но к следующему празднику Луиза Шадюри нашла просто чудесный повод выбить племянницу из ее смиренного уютного гнездышка. Иначе бы она никогда не стала такой Преподобной Матерью, услышав имя которой архиепископ Жеводана начинал судорожно креститься, а герцог – плеваться. Ну, в последний-то год – точно. Вот и сейчас она с затаенным удовольствием наблюдала за тем, как по лицу племянницы расплывается понимание, приправленное ужасом.
- Матушка, смилуйтесь…
- А ну, цыц!
За годы, проведенные в обители, Полин успела привыкнуть к такой жизни. Выросшая при дворе, получившая воспитание и образование наравне с королевской дочерью, девочка давно уже престала шарахаться от грязной работы и радовать старших сестер попытками побега – эту старательность и изобретательность переправили в нужное русло. Тут-то Луиза и поняла, что перевоспитание племянницы ей слишком уж удалось. Громкие титулы, фамильные бриллианты, звон шпор… Которые эти люди не оставляли дома, даже отправляясь по святым местам. Полин родилась в этом мире, но разучилась в нем жить. И, судя по выражению испуганной мордашки, понятия не имела, как новой ей, сестре Полин, а вовсе не дочери герцога и гофмейстины королевы, смотреть на таких людей.
Ничего, научится.
- У нас не так много сестер, способных к языкам, а паломница – иностранка. Проведешь экскурсию, покажешь сад и старую часовню с камнем, помолитесь, к ужину отведешь в трапезную… Словом, всячески отработаешь пожертвование. – Скрывать подобные подробности монастырского быта от той, что порой служила ей секретарем, Луиза даже не пыталась. Смирение смирением, но блаженной наивности Преподобная Мать в своем окружении не терпела.
- Как скажете, матушка. – Девушка видимо задумалась, но потом все-таки решила спросить. – А пожертвование большое?
- Ну, как сказать, дитя мое… До сестры Вивианы она пока не дотягивает. Но старается.
Эти самые слова про «не дотягивает, но старается» так и продолжали крутиться в голове Полин при встрече со знатной паломницей. Приходилось сдерживаться и не фыркать в кулак.
- Да не обойдет вас Единый своей милостью, – Начала было Полин, но сбилась. Особыми успехами в языках она не блистала и вовсе не потому, что во время занятий мух считала, просто языки всегда давались ей сложнее прочих наук.