Есть поступки смелые, как броситься в атаку на превосходящего тебя противника во славу Единого. Есть – отчаянные (то же самое, что в прошлом пункте, только за короля… или герцога – они пожиже будут). А есть – безумные, и именно такой совершает упомянутая леди Жеводан, пристально глядя в глаза принца Ивреса, графа Керси, четвертого в линии престолонаследования, и прочая, прочая, прочая.
- Ренье, если ты еще раз назовешь меня так, я тебя укушу.
Угроза, несмотря на безмятежное выражение лица девушки и тихий, мелодичный голос была вполне себе ощутима. Когда Полин было лет семь, она на спор прогрызла отцовскую перчатку для соколиной охоты, чем вызвала у Маршала Севера немалое удивление. Правда, выразил его герцог в словах, далеких от поэтичности, но уж очень познавательных по части размножение «зубастых отродий бездны», и Полин решила, что о некоторых подробностях (как, то списке менее удачливых спорщиков-соучастников) лучше батюшке и не знать.
К тому же перчатки Его Величества вернули почти в целости, разве что слегка пожеванными.   
Думать об этом много приятней, чем о событиях последних дней. Можно было бы даже сказать, что Полин пряталась в детских воспоминаниях, хоть со стороны это и выглядело, будто юная особа забирается в седло и трогается в путь, вслед за принцем. Она бы с большим удовольствием сунулась в змеиное логово или в клетку к голодным львам – проповедовать об усмирении плоти своей и том блаженстве духа, что нисходит после длительного поста, чем поехала в карете с достопочтимыми дамами, отозваться о которых по-отцовски красочно тянуло все сильней. Ей слишком многое приходилось решать в эту самую последнюю неделю, казалось, что проблемы только и ждали возможности слететься и выклевать мозг из непутевой рыжей головки.
Фрейлина! Полин и подумать не могла, что когда-нибудь станет фрейлиной. Но человек предполагает, а Единый – располагает, расстилая кривую дорожку перед грешными чадами своими. Вот и сейчас, в одно время сплел целых три причины: возможность наладить отношения с матерью (и, чего скрывать, доказать, что голов младшей Шадюри дана не только чтобы косы плести), отсрочку для убеждения родителей в правильности будущего принятия обетов и жалованья, фрейлинам из королевской казны положенного.
Девушка понимала, что в основном ей руководит та самая пресловутая гордыня, но ничего не могла с собой поделать. Казалось бы, что проще: подойти к матери и попросить. Смиренно, как положено одной из детей Единого, и ласково – как положено дочери любящей. Не отсох же у нее язык, когда просила отпустить Ее Величество в эту поездку! Или Бланш, когда речь зашла об одном из старых платьев принцессы для верховой езды. Тут, правда, смирения было поменьше, а хохота и шуток о том, что кому в корсаж подкладывать надо – больше. Главное, все натянулось, сошлось и застегнулось, даже на ее грубой нижней рубашке, той самой, из небеленого льна, в которой она и приехала в Кастийон. А небольшая разница в росте была не так уж заметна, если вовремя подбирать длинноватый подол. Думать о том, что у нее никогда не бывало (и, скорее всего, не будет) настолько красивых взрослых платьев, Полин не собиралась. Ее и так окружало невероятное количество роскошных (и очень-очень дорогих) вещиц, заглядываться на каждую сетку для волос с жемчужинами или янтарными бусинами – шею свернуть недолго.     
Вместо этого девушка усмехнулась, собираясь с духом. Ей остро, отчаянно хотелось обсудить все на свете, начиная от предстоящей поездки и не заканчивая, наверное, ничем. Но сделать это, как когда-то. В то самое благословенное время, когда они поминали титулы друг друга всуе только когда хотели друг друга подколоть, а не обращались на полном серьезе.
Как делали когда-то друзья.

Отредактировано Pauline Chadurie (2019-04-14 20:39:54)

Даже среди жаркого летнего дня повеяло холодом и сыростью, словно перед Полин снова распахнулась дверь в монастырские казематы, окованная железными пластинами. Да уж, «смирять дух» там умели знатно, иные палачи из допросных застенков могли бы попросить у милосердных сестер урок-другой. Не прибегая в делах своих к щипцам и раскаленным углям,  они сочетали холод, голод и одиночество с самым разрушительным из тех орудий, что вложил Создатель в женские руки – любовью. Вольно или нет, но Ренье с единственного слова попал в яблочко. Дух. Впрочем, стоило ли удивляться, если речь шла о нем? Полин покачала головой, но это малозаметное движение потерялась на фоне лошадиной рыси.
- Создатель в мудрости своей лишь укрепил мой дух этими испытаниями. – Это было правдой и в иные дни, но сейчас эта правда не ложилась на руки кандальной тяжестью. Полин и раньше понимала, что рассказывать правду о своем первом годе в обители – занятие на редкость неблагодарное. Что сделает слушатель? Ужаснется? Пожалеет ее? Или подумает, что наглая девчонка не придумала ничего лучше, чем опорочить достойных и благочестивых женщин, заботам которых ее перепоручили родители? Ничто из этого и близко не приблизилось бы к сути событий: лишь научившись смирять свои душевные порывы можно укрепить дух. Полин улыбнулась – на этот раз действительно тепло и искренне, позволив себе надежду на то, что старом другу, когда-то бывшему даже ближе, чем родной брат, и объяснять ничего не придется: Ренье поймет и так. Как понимал раньше. – Так вот оно что! Ты только что разгадал коварный план самой Преподобной Матери: избавиться от молодой конкурентки, наступающей на пятки, отправив ее ко двору.
Чтобы произнести следующую фразу, Полин потянулась на бок, наклоняясь к едущему рядом принцу, и распахнула глаза в притворном ужасе:
- Это поэтому твои обеты еще не приняли на самом деле? Заговор епископов?
Зная принца, она не сомневалась, что ответ будет определенно ироничным, немного колким… А еще вызывающим смутное ощущение, дать которому определение Полин затруднилась бы. А еще она могла добавить, что вести разговор с Ренье Ришкуром – все равно, что наблюдать за игрой мастера-наперсточника на базарной площади. И знаешь же, что тот жульничает, но пальцы двигаются так ловко, что поймать за руку невозможно! Самой Шадюри до такого мастерства, а главное – самообладания, еще было далеко. Иногда казалось, что бесконечно далеко. А, возможно, с таким даром просто нужно было родиться, и… Девушка на мгновенье замерла, едва не дернув поводья, когда делать этого было совсем не нужно. Все это время ее мысли текли, подобно реке, но сейчас над поверхностью раздался ощутимый «бульк» пошедшего ко дну камня.
Безопасно.
То самое слово, которое Полин никак не могла вспомнить, чтобы найти имя смутному ощущению, не оставлявшему ее с начала поездки. Да, девушка много чего делала одновременно: улыбалась, говорила, придерживала лошадь, держала спину ровно, дышала, поправляла шляпу… Но все это время, с первых слов Ренье, услышав звук его голоса, Полин чувствовала себя по-настоящему спокойно.
Непривычно спокойно.
Он знал о настоящих причинах ее отбытия под теткино крыло (и карающую длань, чего уж тут). Не мог не знать, та история, наверное, в королевской семье оставалась тайной только для самых младших. Но вел себя так, словно все происходящее – само собой разумеющееся, и именно это успокоило метавшийся дух девушки, и без того успевшей по-новому запутаться  в придворной жизни.

Отредактировано Pauline Chadurie (2019-04-15 00:29:47)

Полин остается такой еще какое-то время: побледневшей, с обожженными невыплаканными слезами глазами. Есть определенное блаженство в собственной уязвимости – это она знает, как знает и другую опасную истину: даже самый непокорный дух может быть сломлен любовью.
Она хотела бы сказать очень многое сейчас, более того – найти слова для того, чтобы сказать все это правильно. Рассказать о том, как оказалась на самой изнанке жизни, королевстве внутри королевства живущем по своим законам и воле Единого, истолкованной смертными – а потому далеко не совершенными – людьми. Об отсутствии сообщения с внешним миром и отчаянным, до сорванных в кровь ногтей, попытках сбежать оттуда. Ожидание спасения – рыцаря, пусть не в сверкающих доспехах, а пропыленном дорожном плаще, который не приходит. И долгому, мучительному к открытию другой истины: путь к спасению спрятан внутри тебя и никто не сможет пройти его за другого человека.
Как рыдала, уткнувшись лицом в суровую ткань монашеской рясы и возможно, впервые в ее не столь уж длинной жизни слезы были похожи на весенний дождь, смывающий грязь с души. И молилась после: искренне, всем своим существом, а не одними лишь губами, повторяющим знакомые с детства слова, не чувствуя их истинного смысла.
- Спасибо. – Почти беззвучно, на выдохе, перед тем, как вытереть рукавом платья навернувшиеся на глаза слезы. В это мгновение Полин уверена, что сможет рассказать обо всем, что проносится сейчас в ее душе смазанным вихрем. А Ренье дождется, когда она наконец-то победит спертое дыхание, не дающее толком подобрать слова.
И поймет.

- Он яблоневый. – За предложенную тему разговора Полин цепляется, как утопающий – за протянутую руку. – Ты знаешь, преподобные матери не слишком одобряли праздность, даже когда дело касалось растений. Говорили, что каждая тварь земная должна оправдать перед Создателем свой отмеренный срок. Поэтому даже внутренний сад в обители – фруктовый. Есть несколько груш и одна редкая желтая слива. Я никогда не видела таких плодов: когда они созревают и солнце светит сквозь листву, эти сливы светятся, как кусочки янтаря, будто под кожицей течет мед, а не сок. А потом, когда наступает день святой Мелисенды и на праздничный стол выставляют пироги с этой сливой, в них вообще не кладут сахара – такая она сладкая. Но большинство, конечно же, яблони.
Поначалу голос Полин звучит натянуто, девушка продирается сквозь грустные мысли, словно через заросли терновника, цепляющие подол. Но, слово за словом, выбирается в счастливые воспоминания. Снова начинает улыбаться, на лицо возвращаются краски. Оно ловит солнечный свет как те самые сливы, которые Полин так старательно описывала: мелкими веснушками на носу, рыжими прядями, выбившимися из прически, еще немного – и сама начнет светиться.
- Когда я уезжала, сестры как раз готовили ловчие пояса для плодожорки. В прошлом году моим послушанием было варить клей для них, мы все пропахли маслом и скипидаром. Но это еще ничего, хуже – когда зазеваешься и на себя пояс уронишь, пока вешать будешь. И приклеишься, и рясу испортишь – не отстирать потом уже ничем. Так я потом и ходила, со смолой на рукавах. Ренье?..
Сказанное принцем ранее Полин слышала и запомнила, но только сейчас нашла в себе силы ответить – тише и серьезней.
- Я тоскую. Каждый день после возвращения в Кастийон, я тоскую по тем дням, что провела в обители. Тем простым радостям, что успокаивали душу там. Небу, что было синее, даже за тучами и дождем. Труду, после которого видишь результат и утру, когда знаешь, что делать должно. А сейчас мне кажется, что на груди лежит камень и не дает сделать полный вдох. Там надо мной был Создатель, где бы я ни находилась, и что бы ни делала. Тут… Я почти его не слышу. Точнее… – Девушка жестко усмехнулась. – Слышу не его. 

«Создатель, я прямо стесняюсь спросить… То, что мы вчера говорили о плане твоем, это вот об этом было, что ли?!»
Обращаться к своему Богу в моменты слабости с мелочными жалобами, словно ты – обиженный ребенок, не входило в привычки леди Жеводан. Но бессонная ночь после дневного переезда превращала ее в отвратительно капризное существо. Если в самом начале путешествия Полин еще планировала отправиться в карету к остальным дамам, то уже к полудню об этой мысли окончательно забыла. Достопочтимых леди в основном беспокоили непреходящие ценности: то есть мужчины. После прошедшего турнира большинство разговоров было о его победителе, вручившем корону принцессе Катарине. И остальных рыцарях. Ах, какие там были рыцари! Как выяснилось, в турнире участвовал даже ее брат Себастьян, что несколько разочаровывало девушку. Она привыкла считать брата более серьезным и осмотрительным человеком, а нет ничего более бездарного для человека военного, чем получать увечья в мирное время на потеху публике.
Кажется, так говорил отец.
Сказать, что Полин так уж раздражали эти разговоры, было бы не совсем правдой: такое могло с ней случиться в обычное время, когда щебет этих райских птичек превращался в нестерпимый грачий грай (а швыряться камнями и палками было недостойно, неприлично а метами еще и уголовно наказуемо). Но когда на другой чаше весов лежали разговоры с Ренье о том, что действительно будоражило душу, сомнениях о правильности той жизни, в которую Полин медленно погружалась… Создатель помилуй, был ли у нее на самом деле выбор? Вот и получилось так, что девушка, неплохо державшаяся в седле, но гораздо менее привычная к нему, чем принц, к вечеру из него едва ли не выпала, как куль с мукой. Оставалось лишь вознести молитву, что бедное животное попало в руки конюха, ибо позаботиться о кобыле самой у Полин не оставалось сил.
Но на этом мучения, которые так и тянуло назвать «страданиями за веру», не собирались заканчиваться. Пестрая стайка дам переполошила постоялый двор, заставив прислугу бегать как тараканов, требуя горячего ужина, нагреть воды, чтобы умыться, потом – охладить вина, чтобы напиться… Подлая мысль о том, что стоило бы просто сбежать на сеновал, да хоть под конюшенный навес не покидала Полин весь вечер. Но неразумной девицей дочь маршала назвать было трудно. Да и слова Ренье о том, что раз уж она оказалась именно при дворе, то не стоит противиться воле Единого, засели в ее памяти. Она бы пошутила о том, что вряд ли самому святому Ренье приходилось так страдать, но давно уже научилась проводить границу между неудачными остротами и неуместной гордыней. Но, дискуссию о том, насколько грехи бывают полезными, а добродетели – опасными, стоило вести с достойным оппонентом, а никак ни самой собой.

Полин выбралась из комнаты, которую пришлось разделить с остальными дамами, еще затемно. Она долго не могла уснуть, хоть и отвернулась к стене практически сразу, как улеглась в постель:  извинилась и пожелала всем приятных снов, ибо что-что а прослыть невежливой гордячкой, не оправдав данное воспитание, в число стремлений новоявленной фрейлины не входило. Однако, ответной любезности Полин так и не дождалась: сплетничать дамы не перестали и Полин потребовалось все ее самообладание, чтобы не подать вида, что она все прекрасно слышит.
Монастырская привычка вставать до петухов, не подвела и сейчас – пусть девушке удалось урвать лишь немного сна, она предпочла бы ему несколько часов тишины. Ладно-ладно, условной тишины. Посапывала служанка, которой еще только предстояло будить и приводить в порядок остальных дам. Гремела горшками хозяйка на кухне, мычала корова на заднем дворе.
Мир, укрытый милостью Создателя, продолжал жить по своим законам.
Что ему до одного разбитого сердца?
Просить воды для того, чтобы умыться, показалось Полин излишним, к тому же вечером она приметила отличную бочку с дождевой водой… Как оказалась – не она одна.
- Практикуете смирение и нестяжательство, Ваше Высочество? – Насмешливо фыркнула девушка. Каким бы ни был ее тон, Полин почувствовала, как на душе становится немного легче. Как и после вчерашнего разговора о цветках вишни и промысле Единого. Если Шадюри хоть что-то понимала в этой жизни и том, как устроена Иверская Церковь, то третий из принцев (а после рождения сына у своего брата, вообще сдвинувшийся на четвертое место в цепочке наследования) шел за властью. Той, что лучше оставлять в династии, а не доверять возможным инакомыслящим. Это было логично, но не отменяло того факта, что дар утешать и облегчать душевную боль у Ренье был настоящим. Сыграть его, словно театральную роль на подмостках, не удавалась еще никому. – Дозволите побыть вашим пажом?
Вот и в очередной раз, удержать чопорно-придворный вид долго не удалось, Полин тихо рассмеялась:
- У тебя сено в волосах запуталось. Иди сюда, выберу.

- Эй! – Притворно возмутилась «придворная дама» и вместо соломины, застрявшей во вьющихся волосах принца, чуть не ухватилась за одну из прядей. – Ты меня ни с кем не перепутал? Или забыл, как мы две недели искали секретную библиотеку, по пути, который должен был указать первый солнечный луч?
Помнится, так над бойкими детьми подшутил непосредственно капеллан Форменоса. Насовал им фиалки за уши о том, что во всех королевских резиденциях есть библиотеки, просто та, что расположена в их замке, скрыта от посторонних. Но вход в нее можно отыскать, если проявить достаточно доблести и сообразительности. Бланкар, по слухам считавший уныние худшим из грехов, потом признавался, что вид упертых искателей тайных знаний немало разнообразил его утренние молитвы.
А библиотеку они, естественно, не нашли, потому что в королевской резиденции Кастийон-сюр-Арьежа ее попросту не было.
- Знаешь… – Тон девушки утратил былую насмешливость, но пальцы продолжали свою работу. – Я не вспоминала всего этого очень долго. Того хорошего, что связано с королевским замком и нашим детством. Кажется, на какое-то время я вообще забыла, что оно было.
Как долго в ее памяти хранились лишь обиды? Создатель милосердный, тут и одного дня было бы много, одного часа! А она позволяла себе так жить годами. Незаданный вопрос все еще лежал на сердце, словно камень, и Полин понимала, что знать на него ответ не слишком-то хочет. Разве это так много: желать, что бы это утро, залитое розоватым светом, таковым и осталось – легким, почти невесомым. Пусть от него становилось бы тепло на душе, как от улыбки Ренье. Он умел улыбаться совсем по-особенному: лишь немного губами, словно уже давно приготовился не позволять себе столь фривольных вещей после принятия сана. Но глаза… Глаза у него в такие моменты начинали лучиться, напоминая то тепло, которым светятся окна родного дома для усталого путника.
- Ну вот. – Она пальцами, за неимением гребня, расправила волосы друга, и демонстративно отряхнула ладони. – Теперь твоей репутации ничего не угрожает.
Религиозность принца была одним из предметов вчерашних обсуждений. Начали, помниться с того, что пожалели о том, что такой красавчик достанется Единому, а не прекрасным дамам. Потом перешли к спору, дойдет ли принц Ренье до обетов. Полин едва не сдержалась, чтобы не предложить иную формулировку: побежит сам, раз послушав вас. Страшно даже подумать, какими подробностями могли обрасти несколько соломинок, если подключить к ним такую богатую фантазию!
Впрочем, спросить она собиралась вовсе не об этом.
И совсем о другом принце.
- Я не хочу верить сплетням, Ренье. – Оказалось, что руки было совершенно невозможно держать в одном положении, и Полин принялась мучить последнюю из соломинок, которую так и не выбросила под ноги. – То есть… Знаешь, я не дура. Никогда ей не была, но мне не под силу сейчас по зернышку выбирать истину из чужих слов. Поэтому я спрошу тебя, как своего друга…
Голос девушки дрогнул, одновременно с этим разорвалась и измочаленная соломина. Полин мелочно захотелось сказать, что что-то и в ней лопнуло, но это было не так. А вот ощущение, что она ступает босыми ногами по углям, лишь усиливалось.
- И его брата.
Чувствовать себя приговоренным на эшафоте – не гордыня ли? Но ощущения играли с ней злую шутку, и теперь Полин казалось, что она балансирует на чурбаке, родном брате того, что принц использовал вместо стула. Еще мгновенье, и палач его выбьет, веревка дернется, ломая шею… Вот только и за палача в этой истории была леди Шадюри.
- Это правда, что говорят про Филиппа… Филиппа Анри и ардонскую принцессу?

Как и следовало ожидать, о наследнике престола говорили (и будут говорить, чего уж там) немало, начиная с его участия в прошедшем турнире и непременно сворачивая на предстоящую женитьбу молодого вдовца. Будь Полин чуть более цинична, она бы сказала – счастливого вдовца. Но девушка и так была достаточно заражена мышлением дорогой тетушки, чтобы не признавать: Его Высочество отделался от этого брака с максимальной пользой и в кратчайшие сроки.
«Сколько же смертей неугодных жен было за все века списано на родильную горячку…»
До того, чтобы подозревать кронпринца в подобном преступлении Полин, конечно же, не доходила, но ничего не могла поделать с тем страхом, что вызывали в ней сложности, связанные с рождением детей. Кто-то, гораздо более разумный, чем была она сама, мог бы сказать, что почти девочкой она успела увидеть слишком много сложных случаев и опасных беременностей, подмывавших женский организм, как прибой – насыпь. И, конечно же, это было много больше, чем стоило видеть впечатлительной особе, не лишенной сострадания. Полин в то время едва исполнилось пятнадцать.
- Знаешь, друг мой, мне известно, что я бываю миловидна. В особенности если утром успела расчесаться, а не подметала в курятнике с непокрытой головой… – Полин усмехнулась, вспомнив выражение лица сестры хозяйки, когда та выуживала у нее из волос очередное перо и заняла освободившийся чурбак, далеко не в первый раз уклоняясь от тесных объятий этикета. – Но я не настолько глупа, как бывает с симпатичными придворными украшениями. И у тем более не так наивна.
Двор просыпался, еще немного и служанка разбудит дам.
До этого времени стоило бы и правда причесаться самой, после чего составить им компанию за завтраком. К сожалению, их умение потреблять еду маленькими порциями, не прекращая беседы, заставило бы уши Полин слегка завянуть. Но отделяться от коллектива и дальше не стоило, даже если этим образцам добродетели приспичит проехаться по тому, что платье на ней сидит как-то не совсем так, и не стоило бы ей отчитать свою модистку. Вот тут у Шадюри возникало смутное подозрение в том, что на самом деле все уже прекрасно в курсе ее денежных сложностей и ненавязчиво макают головой в помои. Потом, правда, Полин пришла к выводу, что гофмейстрине тоже как-то не с руки признаваться в проблемах с младшей дочерью и что та вместо того, чтобы смиренно выпрашивать вложения из семейной казны в свой гардероб, скрипит зубами и ночью ушивает нижнюю рубашку так, чтобы та не торчала из-под одолженного платья. Грядущее жалование герцогской дочери было распланировано до последнего медяка и ожидаемо, как окончание поста – мясоедом-гурманом.
Но время на откровенный разговор все еще оставалось.
- Настоящий ответ, тот самый который ты сейчас пытаешься донести до меня, уже получен – причем не вчера, и даже не год назад. Он не приехал за мной. Все очень просто там, где жизнь не терпит сослагательного наклонения. Он не приехал за мной, овдовев. Не попытался связаться, когда пошли разговоры о будущей женитьбе. Что еще можно сказать? – Девушка развела руками, пристально глядя на брата человека, о которого сломалась ее прошлая жизнь, и недобровольного свидетеля тех событий. – Создатель тебя помилуй, Ренье! Я верующая, а не блаженная.
Последние слова вышли слишком уж громкими и Полин резко поднялась. Глупо. Было бы очень и очень глупо привлекать лишнее внимание, еще неразумней – оставлять возможность быть подслушанными. Всего несколько шагов, и она снова оказалась рядом с принцем.
  - Но все это не значит, что мне не больно. Каждый день после своего возвращения я провожу в месте, которое медленно убивает часть меня. Изменяет, так же, как когда-то обитель. Но это был мой осознанный выбор – остаться и попытаться сложить две части разорванной жизни воедино, потому что только так я смогу понять, что же делать с ней дальше. Я спрашивала тебя, потому что мне нужна была правда. Не досужие сплетни. Но и не осуждение за то, что до сих пор не всегда могу справиться с тем, что мучает меня. Много сильнее мучает с тех пор, как стены обители перестали быть моим укрытием от внешнего мира. Спрашивала того, кого имею честь называть другом, чтобы успеть подготовиться и удержать лицо, если слухи и помолвке твоего брата окажутся правдой. Поверь, его самого я больше побеспокою, пусть от этого меня хранит не благоразумие, а гордость. Но это все еще больно: быть одной из многих для того, кто в твоем сердце был единственным.
Дыхание все еще отдавалось в груди болью, но это было знакомое чувство – старый друг и компания из бессонных ночей, поэтому Полин перевела дыхание и добавила то, о чем в момент своей пылкой речи едва не забыла:
- Если же тебя беспокоят остатки моей репутации, то тут все много проще: не стоит делать комплиментов и целовать моих рук. А право называть другом того, рядом с кем провела детство, если Создатель будет милосерден, я все-таки отвоюю. Какой бы титул или сан он ни носил, Ренье.

Отредактировано Pauline Chadurie (2019-04-21 17:51:38)