Этот день длился вечность. Солнце застыло на небосклоне, даже не думая сдвинуться с места, равнодушно наблюдая за людьми, которые убивали друг друга. Солнце было бледным и холодным, но внизу все равно пылала бездна - не замерзнешь.
То, что он не должен был вести войска Алистер понял почти сразу. Это "почти", а вовсе не жажда славы и даже не собственная глупость, не позволило ему бежать с поля боя. Их теснили, и еще можно было отступить, а потом союзники ударили Манхайма в спину - и отступать стало некуда. Бой поглощал так, как поглощает водоворот, не давая шанса вырваться на поверхность. И как в водовороте, Алистер скоро перестал разбирать, где земля, а где небо, где свои, а где чужие. Он не должен был вести войска. Он вообще не должен был оказаться здесь, среди грязи и крови, там, где смерть отплясывала свой безумный танец, вовлекая в него все новых и новых партнеров, и никто не мог отказать ей.
Он хотел быть героем, это правда. Воодушевить солдат краткой речью, которую потом будут вспоминать и пересказывать внукам, издать боевой клич и броситься в битву на полкорпуса опережая всех остальных. Еще полгода назад такое не пришло бы ему в голову, но что-то изменилось. Возвращение в Ардон сломало его - а может, починило давно сломанное, то, что он уже и сам забыл, как должно работать? Как механизм в музыкальной шкатулке, где спрятана была та самая смертельная музыка. Алистер мог бы поклясться, что и сам слышал отголоски музыки, под которую костлявая вела свой хоровод. В звоне тетив и свисте стрел, в грохоте выстрелов и лязге стали. В победном крике  предсмертном стоне. А слыша, несколько раз и сам чуть было не ушел за ней. Одна из стрел отскочила от шлема, как раз от прикрывавшего щеку бронзового крыла. Не обернись Алистер секундой раньше, чтобы нанести удар, она уже торчала бы у него изо рта. Еще один выстрел - уже из кавалерийского пистолета - конь не заржав даже, взвизгнув, встал на дыбы, а опустившись вновь, не удержался на ногах: пуля перебила кость, а может, повредила связку. Так он оказался на земле, где и думать забыли о королевских речах и боевых кличах. Алистер раньше и не представлял, до какой степени не создан быть героем, но здесь это было и не нужно. Здесь вообще не знали ни королей, ни героев. Здесь не видели закрепленной на шлеме короны. Здесь был только один бог, и это была смерть, и смерть была щедра, разливая по кубкам безумие, и вновь и вновь пуская их по кругу.
А солнце застыло в небе.
Оно и теперь никуда не делось, только развернулось на небосклоне, все еще ленясь хоть немного прогреть холодный влажный воздух, а может и нет, может, это мир развернулся - такое теперь куда больше теперь походило на правду. Туман полз со стороны озера, как будто собираясь к вечеру окончательно укрыть усыпанное мертвыми телами поле от взглядов богов, но пока что он стелился по вытоптанной тысячами ног траве плотными клочьями, странно искажая звуки и помогая воображению рождать призраков. Фельсенберг шел по направлению к своему шатру. Он не помнил того мгновения, когда осознал, что битва окончена, не помнил, каким образом выбрался оттуда. Мысли, гулявшие в голове, напоминали клочья этого самого тумана: знал, что победили, знал, что жив Раймар, знал, что Манхайм в его руках, но не помнил, кто, когда и где успел доложить ему об этом, просто знал. Он не чувствовал усталости, только голову заполняла густым наваристым ядом боль. От тяжести доспехов он избавился почти сразу, но тяжесть королевского венца, какой бы невыносимой она ни была в эти минуты, оставалась величайшей наградой, и он терпел боль, не смея подумать о том, чтобы снять корону. И молот - тот самый, который изображен был на фамильном гербе, тот, который заменил собой меч так быстро и естественно, как будто Алистера всю жизнь учили сражаться именно этим оружием, и оставалось только вспомнить, как это делается, - он так и не смог выпустить из рук.
У шатра был выставлен караул. Фельсенберг даже остановился, переводя взгляд с одного солдата на другого, размышляя, кто мог распорядиться, чтобы они, пришедшие прямиком из бездны боя, теперь стояли здесь на часах, изображая королевскую гвардию, а потом рассмеялся и прогнал их прочь. Двое засомневались, явно предпочитая следовать приказам неизвестного доброжелателя, а не короля. Пришлось повторить, недвусмысленно взвешивая молот в руке. Алистер не думал угрожать, он думал, что черепа союзников вряд ли намного крепче тех, что у врагов. Караульные не дали ему проверить, ретировавшись, хотелось надеяться, туда, где могли отдохнуть или хотя бы выпить. От последнего он и сам бы не отказался, но ему нужно было что-то покрепче лантаронских вин, крепче ивресских коньяков. Напившись у смерти из рук, теперь единственное, чего он хотел, чтобы перебить послевкусие - глоток чистейшей и неразбавленной жизни.
Она ждала его там, в шатре, Алистер увидел ее сразу же, как только откинул полог. Отложив оружие куда-то в сторону, он даже не успел сказать ей что-то важное, или, может, спросить - он точно не знал  что обычно делают люди, возвращаясь из бездны, да и не знал, остался ли человеком или превратился в одну из тварей. Впрочем  не важно это было сейчас. Важно было прильнуть к ее губам, важно - чувствовать под руками ее тело, важно - утереть смерти нос, утверждая жизнь каждым прикосновением, движением, каждым вздохом - но не словами. Поднимая ее на руки, чтобы, как когда-то усадить на столе, разводя в стороны ее бедра, он меньше всего вспоминал о нежностях или осторожности - обо всем, что они забыли захватить сюда из мирной жизни, которую оставили где-то в Железных горах и далеком прошлом, о мирной жизни, которая не дала им ничего из того, чего желали.
- Мы победили, - выдыхал он неровно. Это уже несколько часов не было новостью, но все еще не теряло блеска, поворачиваясь к висящему на небе чучелу солнца то одной, то другой из миллиона своих граней. - Мы живы. Мы победили.

Кровь и порох - удивительно было, что Софи почувствовала именно их. Алистеру казалось, именно эти запахи он уже не сможет различить никогда - настолько привык к ним за эти несколько часов. Запахи крови и пороха впитались не только в кожу, они проникли под нее - едва ли теперь смоешь. Он с шумом втянул воздух у самой ее шеи носом.
- А от тебя - жизнью.
И любовью, пожалуй, пахло тоже. Хотя нет, любви было намного больше, чем просто запах, она топила в себе и заставляла захлебываться ею, не давая дышать, как во время урагана. Эта любовь не была животворящей - она хлестала и оставляла на душе рубцы. Она не вписалась бы ни в один сонет, но была под стать этой войне, под стать сегодняшнему бою. Другой было не нужно, другая бы не выжила здесь, а эта, впиваясь корнями в кровь и порох, процветала. В ответ на ее крик, который и сам был больше, чем признанием, вырывалась из тела последними силами, связывала его наслаждением, болезненным в своей мощи, и именно оно становилось четвертым недостающим куском мозаики, которую Фельсенберг, дробя кости очередного противника с одной лишь мыслью - жить -  собирал сегодня с самого рассвета из страха, боли и безумия. И только теперь она обретала смысл и складывалась в победу.
Он уперся в стол рукой, другой все еще обнимая Софи, не желая отпускать ее даже теперь и даже на мгновение. Пытался отдышаться, уткнувшись носом в ее шею, но бесполезно, да и сердце упрямо не желало останавливать свой галоп. Алистер поднял голову только тогда, когда она задала свой вопрос. Несколько секунд молча всматривался в ее глаза, не зная, как объяснить.
Он все же нашел в себе силы отойти от стола, но только для того, чтобы вскоре опять вернуться к нему, неся с собой наполненный вином кувшин и два кубка, которые наполнил, предварительно вручив один из них девушке. Пожалуй, не помешало бы подогреть его, но жаровни, обогревающие шатер, подходили для этого не слишком хорошо, а звать слуг Алистер не собирался - он собирался ненадолго поверить в то, что они с Софи - единственные люди в этом мире. Может, последние, но ведь, быть может, и первые.
Кубок он опустошил залпом и тут же наполнил его вновь.
-  Наверно в Ардоне нет ни единого человека, который не знал бы истории о том, как Карл Фельсенберг в порыве безумия пытался перегрызть врагам глотки. Это было одним из моих главных счетов Манхайму - насмешка над памятью. Мой отец не был сумасшедшим, не был варваром, пусть и не был при этом утонченным любителем изящных искусств, или что положено любить королям... Я прекрасно знал это, а ублюдок смел цинично лгать, и все те, кто знал короля, смели цинично верить его лжи. Я много раз представлял себе, каким образом заткну этой ложью ему глотку, правда, потом это мне надоело.
Алистер устроился рядом с Софи, не сводя с нее внимательного и настороженного взгляда, собираясь остановиться в своих откровениях сразу же, как заметит, что она не понимает, или не желает понять, или не верит. В конце концов, оба могли найти на сегодняшний вечер занятие поинтереснее. Или вот хотя бы напиться. Пил он теперь не торопясь, но настойчиво, собираясь остановиться только тогда, когда кровь, сплошным слоем покрывавшая теперь его память, превратится в вино.
- А сегодня там, - он махнул головой куда-то за стену шатра, - я понял, что, быть может, это не ложь вовсе. Знаешь, когда Нордхейм ударил Франциску в спину и все смешалось... Я хотел взывать к Четверым, но не смог вспомнить ни одного имени. Я хотел бежать, но это было невозможно - вокруг еще оставались живые и было, кого убивать. Если бы у меня в руках не было оружия, я, наверно, рвал бы горло всем, кто оказался поблизости. Только это не безумие, нет...
Это было что-то, чему он пока не мог подобрать названия. Или мог - оно было совсем рядом, но протянуть руку и ухватить его значило бы признать что-то, что могло ему не понравиться. Проще не знать. Она ведь и не об этом спрашивала. Наверно, стоило бы просто ответить.
- Я готов, Софи. И я боюсь как никогда. Не поражения. Боюсь, что однажды я не смогу вернуться. Что и сегодня вернулся не я.
Алистер закрыл на мгновение глаза, надеясь избавиться от наваждения, но вместо этого опять оказался на поле боя и методично присматривался, выбирая следующую цель. Он сделал еще один глоток и усмехнулся, вновь оборачиваясь к девушке.
- А ты готова, Софи? Я собираюсь внести тебя в этот замок на руках.

Безумие жизни, безумие смерти - была ли между ними какая-то разница? Алистер не знал. Сейчас ему казалось, он не знал вообще ничего: не знал войны, не знал своего отца, даже камни под ногами, которые обыкновенно отзывались знанием, теперь недоуменно молчали. Их повелитель покровительствовал миру и созиданию, а не убийству одних своих созданий другими. Он вступал в бой лишь против тех сил, которые угрожали всему сущему, лишь тогда, когда ему не оставляли выбора. Алистер хотел верить, что ему не оставили. Что он сегодня убивал не просто за кусок металла, который назывался короной. Не за власть, не за доступ к казне. Даже не за справедливость. А за то, чтобы мир не рухнул, за последнюю опорную колонну, на которой этот мир держался. Он хотел. Получалось плохо, и едва ли не впервые свои молитвы он готов был обращать не к Петраму, а к пламенному Фульгуру, который, единственный из Четверых, мог бы понять его сейчас. Мысли о победе приносили не спокойствие и умиротворение, и думать о том, в какие цвета должна быть одета Софи, переступая порог замка, было намного проще, чем о грядущей мирной жизни.
- Алое, - решил он, ничуть не сомневаясь. - С золотым шитьем. И не забудь гранаты, те, которые с Юнгфрау.
А когда? Скоро, совсем скоро. Замок не потерпит Штрауфена, изрыгнет его сам, ведь недаром узурпатор и его прихвостни строили себе новый дворец - не для удобства, просто старые камни не терпели их, и они это чувствовали. Камни не предают - их можно расколоть, превратить в крошку, но не согнуть. Манхайм, когда строил дворец, наверняка думал, поглядывая на старый замок, что ему есть, куда отступать, но он ошибался. Алистер знал, что победит, если единственной преградой, что останется между ним и победой, будут старые стены. Лишь бы дожить, лишь бы вырвать у смерти еще немного дней. Хотя сегодня он щедро откупился от костлявой. Кровавые воспоминания о битве вновь начали проступать сквозь тонкую пелену настоящего момента, как чернила сквозь слишком тонкую бумагу. Алистер вновь опустошил кубок, глоток за глотком, стараясь не замечать, что вино отдает металлом. Допив, он припал к губам Софи - таким близким - чтобы хоть так заставить перестать кусать их. Еще и ее крови он сегодня точно не хотел.
- Как только замок вновь будет королевским. А новый дворец... Снести бы его, как будто и не было, но можно ли сделать вид, что не было этих пятнадцати лет? Я ведь даже не решил, что сделаю со своим гробом. Не выбрасывать же в канаву кости несчастного.
За старые камни и новые победы и в самом деле стоило выпить. Алистер опять наполнил свой кубок, решив, что даже если напьется сегодня до бессознательного состояния, Четверо поймут него, а люди - и подавно. Да и не собирался он оправдываться перед людьми: в конце концов, в мире было не так уж много людей, которые могли бы спросить с него, и всем, кажется, сегодня не было до него никакого дела. Он подумал о Раймаре: последним, что он слышал от друга, были весьма нелестные отзывы о его интеллекте в связи с тем вызовом. Другие темы он не поднимал - то ли принципиально, то ли потому что ему и самому было не до того: в конце концов, это была и его первая война тоже. Усилием воли Фельсенберг загнал эти мысли подальше. Они должны поговорить, еще лучше, напиться, как бывало, и Раймар все поймет. А до тех пор можно подумать о чем-то еще. О матери? Да, почему бы не о ней...
- Она заслужила это.
Мать впрочем тоже не слишком долго задержала его внимание. Здесь все было ясно - вдовствующая королева получит все то, что ей причитается... или то, чего она захочет. В общем-то разница была не так уж и велика, если и в самом деле, была: слишком многим Алистер был ей обязан, и не собирался мелочиться, отдавая долги. Не только ей - каждому из тех, кому задолжал. Упоминание об узурпаторе заставило его губы растянуться в улыбке, которая много больше походила на оскал.
- Нет, он жив. Это было бы слишком просто. Я не могу вообразить себе ту казнь, которая не будет слишком быстрой и слишком простой, которая сможет стать наказанием за все его грехи. Манхайм предстанет перед судом, и суд, конечно, приговорит его к смерти, но... - Алистер обернулся к Софи, но  согнать с лица эту маску не смог. Ну что же, она ведь своими руками вручила ему право на безумие. - Он сам научил меня, как умирать, оставаясь в живых. Не думаю, что я смогу сразу отдать его смерти в руки. А подвалы королевского замка хранили и не такие тайны.

Тыльной стороной ладони он провел по щеке девушки, осторожно дотронулся до уха, сегодня совершенно свободного от украшений. Железные горы дарили миру удивительные драгоценности. Еще более удивительные они оставляли себе, никогда и никому не показывая, и они стоили того, чтобы обыскать эти камни вдоль и поперек и забрать сокровище себе.
- Эти камни особенные. Их впервые коснулось солнце в тот день, когда я был на Юнгфрау, когда Раймар вытащил меня из капкана. Они помнят наш последний разговор в Аренберге и первый - в древнем храме, в Ивресе. Они были с тобой, когда ты стала моей Софи. Они все время шепчут мне о тебе. Пусть эти камни всегда остаются с тобой. Передай их своей дочери, когда придет время, а она пусть передаст своей. Замени оправу, если мягкий металл подведет, это не имеет значения. Все меняется, но камни постоянны, и только они прячут в себе душу драгоценности. Эти достойны того, чтобы стать реликвией, сохрани их.
Эти воспоминания, во всяком случае, он хотел сохранить. В отличие от воспоминаний о годах, проведенных в приграничном баронском замке с поросшими мхом стенами и ветхой крышей. Нет, матери не было там тесно, возможно, потому что она занимала все пространство, которое обитателям Элмдона и окрестностей следовало делить на всех. Она ненавидела тесноту и нищету, но страдала ли в ожидании возвращения домой? Нет, пожалуй, что нет. Никогда не торопилась, никогда не пыталась вырваться оттуда, просто ждала. Алистер хмыкнул и глотнул еще вина. Он-то знал, что делала мать, чтобы не сойти с ума.
- Сводила с ума других, конечно же.
Софи тоже умела сводить с ума, не только так, как делала это раньше, ведя к тому безумию, за которое не жаль было отдать жизнь. Теперь она открывала врата к безумию мучительному, отдававшемуся в голове болью тем большей, чем Алистер понимал ее правоту, которую понимать не хотел. Он отвернулся от ее пальцев, прикоснувшихся к губам, и продолжал слушать ее, допивая вино и вновь наполняя кубок. Слушал до тех пор, пока она не сыпанула щедрой горстью соли на старые и никогда не заживающие раны, вспоминая о предательстве. Резко втянул в себя воздух, как будто слова могли причинить боль самую настоящую, и тут же сам рассмеялся - над собой и над будущим, которое его ожидало совсем скоро.
- Ты думаешь, я смогу думать о чем-то другом, глядя на них, хоть когда-нибудь? Разве мой отец был плохим королем? Нет, но они предали его, просто потому что надеялись урвать чуть больше, чем уже имели. И ублюдка предали, просто потому что опять надеялись получить чуть больше, чем тот кусок, который он бросил им в уплату за предательство. Жив он или нет, они ударят мне в спину, стоит мне только отвернуться, когда найдется кто-то, кто вновь напомнит им, что состояние можно сколотить, регулярно предавая союзников.
Веселья хватило ненадолго, да и было ли оно, или ненависть на пару со страхом просто выбрали себе очередную маску? Иногда Алистер начинал сомневаться, что в его душе осталось что-нибудь, кроме ненависти и страха, которые умело выдавали себя за то, чью личину им удобно было примерить. Он отошел от стола и прошелся по шатру, не обращая никакого внимания на то, что сминает сапогами сметенную на землю карту.
- Скажи, когда мой народ стал таким? Неужели ни Гисберт, ни Фридрих никогда не засыпали спокойно, а власть удерживали тем, что с корнем вырывали любой зародыш возможного недовольства, не оставляли в живых ни одного бастарда, ни одного предателя, настоящего или мнимого? Или эта отрава проникла в кровь недавно, и ее еще можно выжечь, если действовать решительно?
Под ногой хрустнуло. Алистер наклонился и подобрал с земли наспех вырезанную деревянную фигурку, которой, обсуждая тактики,  обозначали на карте положение отрядов узурпатора. Повертел ее в руках, рассматривая, отмечая каждую трещину. Попытался улыбнуться, но сил не хватило.
- Я хочу, чтобы он испытал боль. Не от пыток, а настоящую. Я хочу, чтобы он сходил с ума, медленно, до самой последней минуты понимая, что лишается рассудка, и смотреть в его глаза в эти моменты. Я хочу слушать, как он признает себя ублюдком, а меня единственным истинным королем, и умоляет о смерти. Я хочу наконец отдать ему корону, которую он носил, и позволить самому вспороть себе ею глотку, в знак моего милосердия. Разве это месть, Софи? - Алистер покачал головой. За смерть отца он отомстил, отняв у Манхайма сына, но это было другое. Отпил вина, в два широких шага подошел к девушке, вложил кубок в ее ладони, поднося к ее губам: за это следовало выпить. - Это - справедливость.