В том, что Гельбраузе сдастся без боя, он не сомневался, но даже эта уверенность не подарила ему спокойный сон, и рассвет Алистер встречал на невысоком холме, с которого открывался вид на замок Шимберг, и одним из первых увидел белый флаг на его шпиле. Одним из первых он переступил и порог замка, взяв из рук герцога ключи. И - понял, что здесь больше не может быть полезен. Не мог быть полезным и в лагере. Генералы были заняты подсчетом того, какие средства и время понадобятся для следующего переброса армий на запад, того, сколько людей следует оставить здесь, как распределить новых союзников поневоле. Необходимость помнить о существовании своего короля и то и дело обращаться к нему за советом, который не был им нужен, и который он не мог дать, мешала им, а Фельсенберга доводила до белого каления. Он сообщил, что нуждается в отдыхе и отправился в свой шатер, но сон как будто забыл о нем. Он взялся за перо - следовало написать матери в Аренберг, где она продолжала гостить у Вангенхаймов - но строки выходили пугающе неровными и несвязными. Сегодняшний рассвет не был ни победой, ни поражением, и говорить, казалось, было не о чем, но не сказать было невозможно. Очередной лист бумаги полетал в жаровню, на стол лег новый, а на него - новые слова, которые должны были найти в Ризе совсем другого адресата.

Гельбраузе сдался бескровно, мы не потеряли ни единого человека, и, быть может, мы пройдем так же до самой столицы. Ты все еще боишься этой войны, Софи? Не бойся, я не позволю ей коснуться тебя. Наши силы растут, и никто не станет самоубийственно подставлять голову под меч. Они приветствуют меня, и алые ленты - ты даже представить себе не можешь, они повсюду. У горожан, крестьян, у баронов, у женщин и мужчин, у детей. Они думают, что ленты приносят удачу, и они

Он встал из-за стола, подошел к очагу и протянул ладони к огню. С каждым днем холодало все сильнее. Наверно, стоило дождаться ночи, которую решил провести в замке, чтобы писать у обдающего жаром камина. Фельсенберг оглянулся на оставленное на столе письмо, пытаясь вспомнить, о чем говорил в нем, но мысли путались и возвращались к холодам, к грядущей зиме. Вернулся и вновь взялся за перо.

боятся и, когда смотрят на юг, скрещивают пальцы или сплевывают через плечо. У них будет много сказок на долгие зимние ночи, чтобы пугать ими непослушных детей, и они боятся, что кроме этих сказок зимой у них не будет ничего. Из Лантарона веет смертью, они не понимают этого, но чувствуют и боятся. Я встретил здесь нескольких южан, но, Софи, я не смог заставить их говорить. Они просто молчали, а когда я упомянул

Алистер задумчиво захлопнул пальцем чернильницу. Зачем ему понадобилось тогда разговаривать с какими-то простолюдинами, черты которых слишком резко отличались от бергерских? Он не знал и сам, но то, что кто-то выжил, само по себе казалось чудом, мимо которого пройти было невозможно. Надо было просто бросить им монету. Все короли просто бросают монету, когда не знают, что сказать. Неглупые люди ведь носили короны до него.

Не буду говорить об этом. Я обещал тебе сады, значит, юг будет в садах. До победы не так уж много, Софи, это совсем не сложно,. Гельбраузе увеличил армию еще на полторы сотни конных и полтысячи пехоты - ты можешь себе вообразить, сколько это людей? Половина повязали алые ленты. И до Айнрехта отсюда подать рукой. Мы победим, и я отдам тебе Университет, хочешь, Софи? Ты ведь хотела этого, правда?

Попрощаться Алистер так и не смог. Просто отложил перо, когда понял, что письмо не получится другим, запечатал белым воском и личной печатью и кликнул слугу, чтобы нашел почтового голубя.

Алистер не был уверен в том, что получит ответ, и не особо задумывался над этим, но все же получил, и это заставило его радоваться почти так же, как немногим позже - новости о Веймаре. Может, и сильнее - новости от Софи, в отличие от новостей от ее брата, не были омрачены потерями. А перстень и просьба в конце письма, о смысле которой можно было лишь догадываться, заставляли к тому же с нетерпением ждать вечера и ответов на загадку. Зеркало в Шимберге нашлось. Не слишком дорогое, медное - герцог нечасто любовался собственным отражением, чтобы тратить баснословные деньги на стеклянное - зато начищенное до блеска. Его принесли в комнаты, которые занимал Алистер, а к сумеркам разожгли свечи. Чувствовал он себя довольно странно, вглядываясь в блики на отполированном металле, но странности с этого только лишь начались: уже через мгновение после того, как он повернул камень, мир перед глазами смазался, чтобы обрести уже новые очертание, а в зеркале - в другом зеркале, оказалось лицо Софи. Не сразу поняв, что происходит, он помотал головой и закрыл глаза, но видение не исчезло, зато появилось некоторое понимание. Кажется, сначала он пытался докричаться до нее, и одни боги знали, что думали те, кто слышал это, если любопытные оставались под дверями. Но отвечала ему только тишина, и Софи своим беззвучным смехом, заставлявшим рассмеяться в ответ. А затем, неловко нащупав на столе перо и чернильницу, наугад, пачкая в чернилах пальцы и оставляя кляксы, он выводил на бумаге буквы, которые все же сложились в простое и короткое "Хочу, чтобы ты была рядом", а ниже - кривые линии, в которых с трудом, но можно было опознать сердце. Чертовски глупо и по-мальчишески, но она улыбалась, и разве мог он просить мироздание о чем-то еще?

О том, что этот почти что разговор - не единственная возможность обменяться новостями, он вспомнил только на следующий день, уже после того, как Раймар рассказал о битве при Веймаре. Нужно было многое обдумать, но мысли сбивались с курса, вновь и вновь воскрешая в памяти то мрачное разочарование Раймара, который, казалось, и сам не мог поверить в то, что говорит, то улыбку его сестры, и вместо кратких распоряжений генералам, перо выводило мысли, складывая их в новое письмо.

Ты была знакома с Эрихом Хартманом, Софи? Знаешь, это он на ивресском турнире уложил меня на лопатки. Помнишь эту белку на его шлеме? Кажется, я тогда клялся себе, что увижу, как он преклоняет передо мной колено или лично убью его. Но я в нескольких сотнях миль от того места, где он погиб в бою, так и не раскаявшись в предательстве своего отца, и гордясь своей верностью узурпатору. Если уж я нарушаю клятвы, данные самому себе, стоит ли ожидать от других чего-то большего? Он просил обойтись с его семьей по чести, но я не уверен, что знаю, что это может значить. Что будет честным для семьи предателя?

Хорошо, что не ему принимать решения. Страх заставил бы сделать так, чтобы брат Хартмана погиб в бою или чуть позже случайно оступился на крепостной стене. Вангенхайм, конечно, так не поступит. Его понятия о чести тверды и незыблемы, хоть часто неясны никому, кроме него самого. Но, быть может, и это к лучшему? Будь все проще, и новая присяга его отца Манхайму еще двенадцать лет назад заставила бы его доложить ублюдку, что в Железных горах, кроме прочей нечисти, обитает еще и наследник Карла Фельсенберга. Порой Алистер совершенно не понимал его. Не понимал Софи. Впрочем, он и себя не всегда понимал. Почему они тогда потеряли столько времени? Ответы в голову приходили самые неприятные, а значит, те, которые не могли быть правдой. Потому что там они были другими. Потому что там он не мог дать ей многого, а она не согласилась бы на малое. Потому что до недавних пор он и вообразить себе не мог, что рискнет доверием лучшего друга, а она... Страница дневника не говорила, в общем ни о чем, кроме того, что Софи готова была уделить немного времени, чтобы пересказывать ему дворцовые сплетни. Он бы хотел видеть остальные. Или не хотел? Зачем нужно прошлое, если настоящее лучше всего того, что могло бы случиться и не сбылось?

С Раймаром все в порядке. Лучше, чем я думал. Я был уверен, что его совесть, которой у него иногда чересчур много, помешает вести войну. Война - не турнир, никто не вспоминает о том, что убивать нужно честно и по правилам. Каждый готов предать и ударить в спину, а те, кто не готов, теряются в море остальных.
Может быть, не стоило втягивать в это именно его, но он справляется, хотя не представляю, чего это ему стоит. Он принял капитуляцию Веймара. Не от герцога, от его младшего брата. Который с готовностью пообещал ударить в спину и собственноручно сократить число своих же соратников. Задача, достойная лучших философов: если ты предаешь предателя - ты верен или предатель дважды? Но я слишком далек от философии, чтобы отвечать на такие вопросы, я просто вижу вокруг глаза подлецов и тех, кого на предательство толкает страх и ненависть, и знаю, что кто-то из них смотрит мне в спину.

Пожалуй, это было совсем не то, о чем стоило бы писать, но эта переписка не была похожа ни на одну другую, и правильная нужная мысль не успевала за рукой, приходя слишком поздно. Алистер вновь развернул потертый лист ее письма и покачал головой. Софи задавала слишком много вопросов, ответов на которые у него не было. Искать эти ответы сейчас и давать обещания значило бы шутить с судьбой - субстанцией, чувство юмора которой было плоским, как та равнина, по которой от Шимберга до Аттендорна предстояло вскоре пройти войскам. Несколько раз он опускал перо в чернила и заносил над бумагой руку, и несколько раз убирал ее, понимая, что чернила высохли, а ни единого слова не написано. 

Дальше победа, Софи. Обещай не думать ни о чем другом. Я хочу, чтобы эта победа была и твоей тоже. Чтобы ты смогла получить все то, о чем раньше могла только мечтать. Ты считаешь, что с Университетом справится герцог - значит я передам Университет в его руки, но ты будешь учиться там наравне с другими. Ты хочешь этого? Библиотека, лаборатории, материалы, ученые, с которыми ты можешь обсуждать свою работу. Скажи, что сделает тебя счастливой - я дам тебе это, и никто не посмеет отобрать.

Он недоверчиво посмотрел на бумагу, наклонив голову вправо, затем влево, как будто под другим углом эти строки могли получить какой-то другой смысл, но он был еще проще, чем сами слова. Подарить ей ее счастье так же, как она подарила ему те несколько дней в Лантароне, заставившие на короткое время забыть о короне, обо всех несчастьях мира, о самом этом мире. Алистер был уверен, что Университет, то, о чем она когда-то готова была говорить, казалось, бесконечно, позволит ему видеть ее счастливой. Верно, это было бы чересчур просто, а значит, рано было прекращать поиск. Строки ее письма, которые он мог уже пересказать едва ли не дословно, вновь мелькнули перед глазами, и, вскрыв собственную печать, он добавил, прежде, чем вновь залить письмо воском.

P.S. Раймар будет в Ризе в середине октября. Боюсь, ненадолго, но пока что это все, что я могу сделать.

Она видела его глазами ровно десять минут – песочные часы на столе не давали соврать. Ровно десять минут, которые изрезали ее душу вдоль и поперек. Софи боялась магии, а эти кольца и были магией, но выбирая между пусть призрачной, но возможностью все-таки увидеть Алистера, и своим страхом она выбрала первое. Глядя на мир глазами Фельсенберга, она старалась улыбаться, смеялась и протягивала руки, дотрагиваясь до собственного отражения. Так, чтобы хотя бы казалось, что она дотрагивается до него. Думала ли она о том, что это жалкое расстояние и всего неделя – пока неделя – расставания дадутся ей так сложно? Разумеется, нет. Но Алистер привязывал ее к себе все сильнее, даже неосознанно, а страх за него и страх перед этой войной, которая велась у нее практически под носом, овладевал ею, протягивая холодные липкие пальцы к горлу и сдавливая ее, воруя дыхание и заставляя тренировать мастерство фальшивых улыбок. Софи улыбалась матери, улыбалась королеве, сидела в мастерской отца, помогая ему собирать мелкие детали очередного механизма, но каждая новая ночь оборачивалась для нее все новыми и новыми кошмарами. Быть может, она просто слишком много думала о том, что может случиться, почему-то всегда именно о плохом, и бездна сама собой просачивалась в ее сны, насылая дурные видения. Но что, если хоть один из таких снов окажется вещим? Софи Вангенхайм никогда не была слишком смелой, а теперь последние, жалкие остатки того, что еще возможно было назвать смелостью, таяли с каждым днем.

В тот вечер, проведя пальцами по зеркалу, демонстрирующему в ответ уже ее собственное бледное отражение, в последний раз, она с трудом сдержалась, чтобы не разбить его немедленно, а после прорыдала несколько часов, глуша всхлипы в подушках.
Ей казалось, что что-то день за днем ломает ее изнутри – по косточке, разрушая привычную жизнь постепенно и с особым, извращенным удовольствием. Софи привыкла иначе чувствовать, иначе мыслить и, наконец, иначе вести себя, но противится этой буре, которая сметала на своей пути один за одним тщательно выстраиваемые годами системы, не получалось. Она уже, впрочем, и не понимала, хочет ли. А октябрьские ветры за окном шептали о том, что воздух начинает пропитываться кровью. Октябрьские ветры снова тянули с собой.

Письмо она получила спустя три дня и долго сидела, молча вглядываясь в строчки на бумаге. Веймар капитулировал, герцог мертв. Смерть Эриха Картмана ее не трогала, но то, что брату оказалось все-таки необходимо участвовать в битве, заставляло тот самый страх, с которым она все еще пыталась бороться, биться в груди, там, где должно быть мерно стучащее сердце, еще быстрее. Матери лучше не знать, пусть расскажет ей сам, позже, когда приедет, целый и невередимый.
В тот вечер и еще несколько вечеров после она начинала свое следующее письмо несколько раз. И каждый бумага рано или поздно оказывалась в огне.

Ветер с запада пахнет кровью. Это может звучать глупо, но это действительно так. Но ты ведь не скажешь мне, что я сошла с ума? Ты никогда так не говоришь. Ветру не нравится кровь. Порою ночами он зовет меня на замковые стены, но я запираюсь в своих покоях и закрываю все окна. Ветер все шепчет и шепчет о крови. И зовет. Сопротивляться бывает сложно, но я помню, чем все закончилось в прошлый раз.

Смятый лист снова отпрявился в огонь. С последнего письма прошло пять дней, а она все пыталась успокоить голоса в собственной голове и ни могла написать ни строчки, которую была бы готова отправить в Аттендорн. Впрочем, уже не туда. Раймар приехал вчера вечером и полночи она просидела в его покоях, распрашивая обо всем. И говоря. Говоря очень о многом, о чем следовало бы молчать. Брат задумчиво смотрел в окно, изредка кивая, и о чем-то думал. Говорят, война меняет людей. Успела ли эта война поменять его? Ветер бился в окно, врывался сквозь незаметные щели и гулял по коридорам, шепча о том, что никакие ставни не могут его остановить. Софи много раз спрашивала себя, могут ли ставни остановить ее?

Не смогли. Раймару она сказала, что если тот не отвезет ее в Кройцштайн, она поедет сама. Сказала, сама удивляясь собственному спокойствию, и не оставляя ему выбора. На прошлое письмо она ответить так и не смогла, и теперь сжимала новое. У нее была неделя, два дня уже прошло, и дорога должна была занять еще два. Времени спорить просто не было. Времени что-то объяснять отцу или матери – тоже. Наверное, она объяснит им потом. Возможно, ее запрут в комнате или отправят в монастырь. На месяц. Или на год.

Граф и правда оказался очень приятным человеком. Таким, который умеет не задавать лишних вопросов и ничему не удивляться. Раймар сопроводил ее до замка Кройцштайн, обновил припасы и уехал, отказавшись даже заночевать. Он тоже не задавал вопросов. А еще он хотел поскорее сбежать – Софи это чувствовала, но улыбалась графине и говорила, что брату нужно быть с армиями на севере. Графиня понимающе кивала, предлагая дочери герцога отдохнуть, но ей было совсем не до того. Графиня улыбалась и вела ее по коридору, говоря о том, что Его Величество, должно быть, спит. Пожалуй, она могла бы просто запретить ей и отправить в наскоро подготовленные покои, и вряд ли Софи смогла бы спорить в чужом доме, но вместо этого оставила ее одну у дверей, которые, слегка помявшись, девушка все же открыла, вместе с собой будто бы впуская в комнату гуляющий по коридорам замка сквозняк, тут же набросившийся на пламя свечей, затушив сразу две или три.
– Ты совсем не вовремя решил сегодня лечь пораньше, – негромко проговорила она, еще не видя Алистера, щелкнула замком, запирая за собой, и прошла к распахнутому окну, сквозь которое в комнату врывались резкие порывы ветра. – И зря не закрыл окно, простудишься. Кому нужен простывший король? На улице, похоже, скоро начнется ливень.
Она закрыла дрожащие створки и замерла, ожидая ответа.

Она ли это? Софи не знала и сама. Знала только — чувствовала прямо сейчас особенно остро — что теряя себя прежних, иногда можно обрести что-то не в пример дороже. У Алистера были растрепанные волосы, очень уставшие глаза и от него разило вином, притом не самым лучшим, но у нее от этого зрелища щемило сердце. Он не позволил ей ответить и она, грустно улыбнувшись, подняла руку, чтобы погладить его по щеке - совсем немного, почти незаметно колючей. А потом были поцелуи, не перечесть сколько поцелуев, тех самых, которые крали ее дыхание и заставляли к себе привыкать. Ведь это даже страшно — когда горло разрывает жажда, когда в легких заканчивается воздух, но то, кто может это излечить, находится далеко. Страшно, смешно и даже глупо — так, обычно, и выглядела настоящая, не отшлифованная правда, похожая на неровные необработанные гранаты, которые когда-то принес и вывалил на стол Раймар, обещая заказать для нее самые красивые серьги на свете. Иногда с острыми краями — на эту правду было легко напороться и изорвать душу в кровь. Софи не знала это чувство. Не знала раньше. А теперь, пожалуй, не смогла бы забыть или на что-то обменять.

В некоторые мгновения она не верила, что это все происходит именно с ними, и только обнимала Фельсенберга крепче, спускаясь дорожкой поцелуев чуть ниже, а после возвращаясь в горячим, требовательным губам. Он ждал ее. Не требовалось никаких слов, никаких клятв и обещаний, чтобы это подтвердить. Просто ждал.
— Я совершенно не умею писать письма. И находить слова там, где нужны совсем не они,– она улыбнулась и снова накрыла его губы своими, чтобы спустя несколько секунд отстраниться и взглянуть на него, приподняв бровь. — Знаю.  Мать сойдет с ума.

Софи взяла его за руки и сжала ладони, и только после этого отпустила. Совсем ненадолго — чтобы сбросить на подлокотник кресла подбитый мехом, но плохо спасающий от ветра плащ и чуть заметно хлюпнуть носом, а после потянуть его к широкой кровати, присаживаясь на покрывало.
— Знаешь, я много раз начинала ответное письмо. Очень много. Количество пергамента, переведенного на растопку камина в центральной гостиной, ужаснуло бы кого угодно. Но так и не смогла. Я и сама никуда не уеду, ты нужен мне слишком сильно.
Она протянула руку, нашла его ладонь и, сжимая пальцы, переложила к себе на колени, задумчиво водя по коже, за последнее время все лучше узнававшей тяжесть меча, подушечками пальцев, а взгляд отвела в сторону.
— Меня привез Раймар, а родители не знают. Вернее, уже знают, наверное, я оставила им записку. Как ты считаешь, они меня простят? А Раймар?
Она прервалась, закашлявшись, и сжала руку Фельсенберга крепче, ища в нем поддержки. Она сделала все правильно. Но правильно для себя, не в силах даже подумать об остальных - это пришло только сейчас, и ужасало ее. Она какое-то время пожевала губу, потом сглотнула и, уткнувшись лбом в плечо своего мятежного короля, закончила.
— Он со мной не разговаривал почти. И уехал молча, отказавшись даже заночевать. Прости, что я не обсудила с тобой, и...

Она только сейчас, оказавшись в тепле и присев, почувствовала, как щекатало, а после и драло в горле, и склонилась в еще одном приступе кашля, но, успокоив приступ, выпрямилась и покачала головой.
– Виновата. Не умею хранить секреты, и не люблю, но Раймар... Наверное, мне следовало бы поговорить с ним давным давно. Возможно, если бы я когда-то это сделала, все сложилось бы совсем не так, – она нахмурилась и подняла руку к лицу, стирая пелену подбирающегося в тепле сна. – Но уже поздно об этом думать. Ты тоже меня прости, ты ведь не хотел, наверное, никому говорить, а я решила все сама.
Она нередко решала все сама, и не всегда от того, что так приходилось поступать. В этом была вся Софи: сначала думать, долго и напряженно, кусая губы взвешивать все за и против, перекладывая по песчинке с одной чаши на другую, а после принять решение. Несвоевременное, спонтанное, обязательно необдуманное. И жизнь, к несчастью, не была схожа с теми, что рисовали в своих балладах барды – совершенное второпях слишком часто оказывалось не знаком судьбы, а всего лишь очередной ступенькой лестницы в бездну, которую она сама для себя так тщательно и с любовью выстраивала. Алистер одним своим существованием заставлял появляться все новые и новые ступени к самому сердцу обиталища демонов, в том числе и тех, что поселились внутри нее самой. И Софи, пожалуй, это даже нравилось. Нравилось делать глупости там, где все остальные навязчиво и нудно уговаривали ее быть острожной, или там, где ее годами учили быть разумной. Алистер был прав. Не во всем, конечно, но во многом.
– Не может. Я не собираюсь умирать ни завтра, ни послезавтра, ни даже через пару лет. У меня еще слишком много дел, – она опустила голову вниз и с силой закусила губу. – И тебе я запрещаю. Или что ты думал, ты теперь король, и тебе никто ничего не запретит?
Софи, наконец, снова взглянула на Алистера, и рассмеялась. Ей было нечего, толком, ответить. Она слишком привыкла жить по чужой мерке и, пожалуй, на самом деле и счастья-то без нее уже не мыслила. Сколько бы она не отрицала требования матери, подсознательно дочь герцога все же старалась им соответствовать. Она могла бы устраивать истерики, требуя не затягивать ее корсеты, могла бы устраивать скандалы с Октавией, когда та лезла в дела, которые уж точно ее, по мнению Софи, не касались. Но она этого не делала. Или делала, но слишком редко, отстаивая себя, конечно, но все же принимая все придирки и все нравоучения на веру. Иногда подмечая это за собой слишком поздно. Еще чаще – сознательно отказываясь в это верить, но если только покопаться в себе, то становилось понятно, насколько все же важно – соответствовать. Пусть это и выходило в их семье только у Раймара.

На пороге комнаты появился слуга, и Фельсенберг начал отдавать приказы. Софи поняла, что он хочет сделать, не сразу, и чуть не подскочила со своего места.
– Нет.
Слуга замешкался, переводя взгляд с Софи на Алистера и обратно, а она и сама растерялась, не ожидая от себя этого командного тона сейчас.
– Ворота открывать не нужно.
Она сделала рукой прогоняющий жест, и слуга исчез, вероятнее всего, разумеется, не послушав незнакомую гостью, но отступать теперь было поздно, и, когда Алистер подошёл к ней, девушка накрыла его ладони своими и вгляделась в серьезные, полные решимости глаза. Он был готов поехать прямо сейчас возвращать Раймара, был готов заставлять его говорить, но не понимал, насколько это может оказаться больно. Для него самого, для брата, для нее. Были вещи, которые иногда следовало хотя бы на время, хоть сколько бы очевидными они не оказывались, оставлять не произнесенными, и эта, пожалуй, была одной из них. За эти два дня она смертельно устала.
– Не нужно, пожалуйста. Ты должен дать ему время остыть, – она поморщилась, отнимая его руки от своего лица и проводя холодными ладонями по его груди. – Раймар будет требовать от тебя ответов, каких-то решений, объяснений. А ты готов? Готов объяснять сейчас? Я нет. Хочу, чтобы хотя бы часть этой войны наконец закончилась, и уже тогда мы поговорили.
Софи на секунду замерла, задумываясь о том, будет ли готова снова видеть осуждение в глазах брата позже, но отбросила эту мысль и через силу улыбнулась.
– Не беспокойся. Тебе он простит, что угодно. Мне, может быть, нет, но я уже привыкла, справлюсь.
Она вдруг почувствовала, как глаза становятся влажными и несколько раз моргнула, а потом прижалась лбом к груди Фельсенберга, выравнивая неожиданно сбившееся дыхание. Порой ей казалось, что все просто, может быть даже слишком. Когда они сидели на огромном камне на берегу, к примеру. Все было очевидным до смешного. А потом все снова становилось сложно, и она все сильнее запутывалась в самой себе. Сейчас это ощущалось ярче всего.
– Быстро я устала, да? А еще полтора месяца назад мне казалось, что я даже выдержу, если рядом с тобой будет почти постоянно находиться Магдалена. И что мне не составит труда молчать. А теперь я пригрозила Раймару, что если меня не отвезет он, я найду того, кто согласится это сделать вместо него, и его может не обрадовать результат. И вот, я здесь. Отличный хранитель секретов, ничего не скажешь.
Она глубоко вздохнула и отошла в сторону, возвращаясь к креслу и задумчиво проводя пальцами по его спинке. Об этом, наверное, тоже не следовало вспоминать прямо сейчас, но слова вырывались наружу сами собой.
– И ты не злишься? Я ведь уже говорила тебе, что ты сумасшедший? – Вангенхайм усмехнулась и снова потерла глаза руками. – Это была сложная дорога.
И она сама не знала, только ли путь из Аренберга в Кройцштайн имеет в виду.

– Я не глупая, – Софи состроила обиженное выражение лица и повела носом, отворачиваясь в сторону и складывая руки под грудью. Постояв так почти полминуты и сдавшись, не в силах сохранять молчание, она обернулась к Алистеру, поджимая губы. – Я тебя люблю, я тебе это уже говорила?
Софи и правда не спрашивала разрешения и сама, пожалуй, не знала, считать это своим достоинством или недостатком. Раймар потому и согласился сопровождать ее сам – знал, что она предупреждает, но не спрашивает. И знал, что ее вряд ли остановит хоть какая-нибудь стена, а уж замок-то и подавно. Возможно, отец что-то предполагал, когда дарил ей тот самый ключ, который она всегда теперь носила при себе. А может, просто хотел показать, что не собирается запирать ее – рядом с собой или рядом с кем бы то ни было еще, позволяя всегда выбирать самой – остаться или уйти. Как сейчас. И она, разумеется, выбирала остаться, послушно разворачиваясь спиной и сдерживая дрожь, от которой волновалось горячее вино в бокале. Каждое прикосновение – пока еще даже не к коже, а к плотной ткани осеннего платья – словно создавало музыку, которую слышала только она. Разве можно было уйти? Разве можно было позволить себя отпустить?
Нет. Конечно, нет.

– Прежде, чем? Я не хочу никуда уходить, а ты пять минут назад пообещал меня больше не отпускать, – она улыбнулась и пригубила вино, чувствуя, как приятное тепло медленно пробегает по телу, пока все еще не добираясь до кончиков пальцев, оставляя их оттаивать самостоятельно под теплом металлического кубка. – Во-первых, наскоро приготовленные покои будут холодными. А во-вторых, я не хочу, чтобы ты передумал и сбежал догонять Райка. Тебя ведь только оставь одного.
Ее плечи затряслись в беззвучном смехе и она сделала еще несколько глотков, чувствуя, как тело освобождается от оков неудобного наряда, постепенно, завязка за завязкой, крючок за крючком, позволяя снова почувствовать собственную кожу, обжигающий холод, легкое дуновение ветра щели в окне, который нашептывал что-то успокаивающее, будто бы он тоже устал. Устал ждать, устал от войны, устал думать. Хотя мог ли ветер думать? Еще совсем недавно она сказала бы, что нет. А теперь уверенно утверждала бы, что он способен и не на такое. И что нет ничего прекраснее почти невидимых узоров ветра и фей, которые будто бы всегда были рядом. В определенный момент верхнее платье наконец, шурша, соскользнуло вниз и следом за ним Софи же сама аккуратно спустила на пол нижние юбки. Она отставила кубок в сторону и развернулась к Алистеру, по-птичьи склоняя голову набок и закусывая губу. Он говорил, а она нарочито медленно тянула за ленту, стягивающую легкую нательную рубаху и удерживающую ее на плечах.

– Помнишь, ты говорил, что всегда был собой? Так какая разница – мелкий аллионский барон или король? Если я хочу быть рядом с тобой, то я буду, какими бы титулами тебя не называли. А я хочу. Перестань говорить о преимуществах, – она прикрыла глаза, втягивая носом запах трав, исходивший от бадьи. Люди графа все же были слишком, слишком услужливы. Любопытно, чего он хотел за свое гостеприимство? Мысль о том, что так кто-то может вести себя от широты души, отчего-то, в голове совершенно не укладывалась.
– Пройдет немного времени, и ты их получишь. И не бойся, что я замолчу, если мне чего-то захочется, я приду к тебе и попрошу это. А ты не сможешь мне отказать.
Она перестала мучить завязку, так и не доведя дело до конца, и провела руками по плечам Алистера, а после осторожно расстегнула, по очереди, пуговицы на его рубашке. Некоролевские пуговицы на совершенно некоролевской рубашке.
– Я не боюсь. Я просто... Знаешь, жалкие полгода перевернули все с ног на голову. Я пока не понимаю, чего на самом деле хочу, если все прежние желания уже не кажутся такими уж настоящими, – она медленно нарисовала пальцем что-то у него на груди и в районе солнечного сплетения, не поднимала головы, и, на секунду задумавшись, повторила. – Кроме того, чтобы быть рядом. И не видеть рядом другой, потому что кто-то из нас троих этого точно не переживет.

Она усмехнулась и подтолкнула Фельсенберга к бадье, предлагая ему забраться внутрь первым, а сама, наконец, легко дернула за ленту и повела плечами, позволяя рубашке присоединиться к остальной одежде на полу, и начала ловко расплетать косы.
– Но ты все время говоришь о том, чего хочу я. А чего хочешь ты?  Почему ты не говоришь об этом?

– Говоришь так, будто бы я не только твоя, – хохотнула Софи, ощущая, как теплая вода обжигает заледеневшие пальцы. От бадьи пахло травами и она прикрыла глаза, почти полностью погружаясь под воду. Ласкала она, ласкали прикосновения Алистера по которым так быстро и так сильно истосковалось ее тело, и думать не хотелось ни о чем. Вынырнув и умывшись, она прижалась к Алистеру, ладонями находя его грудь и спускаясь все ниже, и потерлась носом о его щеку. – И готова быть только твоей до тех пор, пока ты сам будешь этого хотеть. И, пожалуй, даже когда перестанешь.
Она улыбнулась, пряча смех в его плече и снова расслабилась, разворачиваясь к Фельсенбергу лицом и усаживаясь на его ноги.
– Но оно все равно наступит, – сжимает ладонями щеки Алистера и надувает губы. – И это даже хорошо. Осталось недолго, правда?
Поцелуй ложится на его лоб, а руки опускаются вниз, скользя по груди к животу. Софи пересаживается поудобнее, поддаваясь его напору, и на секунду закусывает губу, шумно выдыхая.
– Чем скорее наступит завтра, послезавтра и еще десяток дней, тем скорее все решится. Тебе уже удалось занять половину страны, даже больше, разве не так? Поверил бы ты в это несколько лет назад? Что после пятнадцати лет ожидания, хватит пятнадцати дней, чтобы дойти до Найдорфа? И Эрнсте с Нордхеймом тоже за тебя. И... мы не закрывали дверь, да?

Алистер обещал разбить войска Франциска Манхайма, и внутри Софи все сводило, когда она думала  том, что и он, и Раймар, и еще многие из тех, кого она знала лично, пойдут в бой. Для того, чтобы разбить чужое войско, надо было рискнуть своим и собой. И это было страшно. Впрочем, говорить об этом вслух Софи не стала, только все сильнее цеплялась за это короткое мгновение, в котором кроме поцелуев и горячего, опяняющего дыхания близости не должно было быть ничего. Но оно было, настойчиво проклевывалось через виски и заставляло вставать перед глазами картины той, совсем скорой битвы. Раймар говорил, что генеральное сражение будет где-то на границе между Хонгело и Найдорфом. Может, Виборру после назовут кровавым озером. Слишком много жизней было поставлено на кон в этой войне, столько, за сколько при жизни победившему расплатиться точно не удастся.
Но все это – потом. А пока сковывающий сердце страх ненадолго ослабил свои цепи.
– Хочу, – коротко ответила Софи, склоняясь над Алистером, и, вглядываясь в слегка растерянное выражение его лица, рассмеялась, оставив невидимый отпечаток от поцелуя на лбу. – Но, пожалуй, все уже и так поняли.

Спустя какое-то время, она сидела на кровати, закутавшись в огромную простыню и крутила в ладонях кубок с давно уже остывшим вином, задумчиво изучая профиль Фельсенберга в ночном полумраке.
– Холодное. Позовешь слуг? – она отставила кубок в сторону и подтянула под себя ногу, с которой соскользнуло покрывало, и потерла руки. – И пускай принесут мне ночную рубашку и халат. Графиня говорила, что гостевые покои, которые они мне предоставят, рядом.
Софи уселась поудобнее и принялась распутывать влажные волосы. Теперь, вместо дорожной пыли, они приятно пахли травами, и отступала даже головная боль, которая чуть больше часа назад уверенно захватывала все ее внимание. Потерев защекотавшийся нос, Вангенхайм исподлобья посмотрела на Алистера.
– Вот, вы выигрываете битву на границе с Найдорфом, а дальше? Столица? Что будет с принцессами, с Августой?

Софи выгнула спину и размяла шею, остро ощущая, казалось, каждую мышцу своего тела. И всё-таки, она терпеть не могла путешествовать верхом. Пожалуй, это следовало бы запретить законодательно, чтобы у изобретателей появилось больше мотивации конструировать что-нибудь, что могло бы заменить лошадей полностью в скорости и превзойти их в удобстве. Она даже хотела рассказать эту свою мысль Алистеру, но тот начал массировать ее уставшие плечи, и снова стало не до слов. Она поудобнее перехватила простыню, закрепляя ее на груди, и развернула голову к Фельсенбергу, ловко хватая его пальцами за подбородок, чтобы поцеловать.
– Могу вообще не одеваться, Ваше Величество, но тогда ваши гостеприимные вассалы будут любоваться на мою наготу. И, может, даже армия. Возьмешь меня с собой на Виборру, в лагерь?
Она чуть прикусила его губу и снова выпрямилась, наблюдая за тем, как снуют по комнате слуги. Совсем скоро в ее руках снова оказался кубок с подогретым вином и она сделала несколько глотков, пробуя его на вкус. Нет, это не лантаронское, конечно, но тоже, пожалуй, не такое уж и плохое. Софи приказала получше закрыть ставни – она, видимо, запахнула их неплотно – и запрокинула голову, укладывая ее Алистеру на плечо и глядя теперь на его лицо снизу вверх.
Вопросы о войне были не праздными, но прямо сейчас, когда по телу разливалось приятное тепло – и от вина, и от скользящих по телу рук, уже не казались такими страшными. Мир, и сама эта война, как будто существовали где-то далеко, и были только призраками, которые ничем не могли навредить. Поэтому и говорить так, будто уже победили, казалось легким и правильным. В конце концов, Раймар говорил, что Аллион дал больше двух тысяч солдат, а это едва ли не половина всей ардонской армии теперь, когда Лантарон уничтожил. Впрочем, когда мужчина начал говорить об Эдере, Софи надула губы и недоуменно дернула бровью.
– Я ему и не нравилась, – она поморщила нос и добавила взгляду еще больше укора: столько, сколько смогла в таком положении. – Мы с Лукасом друзья, вот и все. Разве это непонятно? Но я удивлена, что он так заботится о принцессах. И какую же жизнь ты им пообещал?
Софи подтянула ноги к груди и обняла колени руками. Прохлада, наконец, отступала, и она даже не бросала тоскливых взглядов на длинную ночную рубашку –  в конце концов, в его руках было достаточно тепло и уютно. Может быть, даже слишком уютно. Смогла бы она испытать тоже самое с кем-то другим? Мысль эта была довольно любопытной, но, тем не менее, в этот момент казалась настолько чужеродной, что Софи ею едва не подавилась, снова несколько раз кашлянув в кулак.
Вопрос о том, сможет ли она не попросить милости для своей тетки, застал дочь герцога врасплох. В конце концов, она даже не подумала о том, что и вправду может просить. С минуту пожевав губы и поймав ладонь Алистера, чтобы переплести его пальцы со своими, она, наконец, ответила.
– Не уверена, – честно сказала она, чуть дернув оголенным плечом. – Знаешь, она бы за меня попросила. Августа своеобразная, но неплохая. Может, удастся что-то придумать, чтобы она не представляла опасности, а?
Софи поежилась и втянула носом воздух, стараясь отогнать от себя мысли о том, что может ждать ее семью в том случае, если проиграет не Франциск. Выводы были отнюдь не утешительными.
– А ребенок... Она ведь может его даже не доносить, так? Хотя это, конечно, осложняет дело. К тому же, у тебя самого нет наследника...

Софи только кивнула. Раймар будет в ярости. Осознание этого, как и всегда, разжигало какое-то внутреннее ощущение торжества над его зомбированным и, порой, даже заунывным спокойствием. Нет, на любила брата, и не хотела, чтобы он переживал, что всю жизнь ждала, когда он начнет воспринимать ее не как приятное, но всё же бесполезное дополнение к самому себе.  Дочь герцога чуть сжала руку Фельсенберга и удобнее устроилась в его объятьях, усаживаясь почти на колени. Хорошо. Прямо сейчас ей было просто хорошо, и это, пожалуй, было лучшее, что она когда-либо испытывала, находясь где-то вне дома родителей или дяди. И все это заставляло трепетать, разливало по телу приятное тепло, но вместе с этим немало настораживало. Софи всегда считала себя материалисткой, но сейчас ощущение дома для нее создавало присутствие всего одного человека, который раньше с этим домом у нее совершенно не ассоциировался. И это, бездна проглоти Алистера, было кошмарно. И прекрасно в то же самое мгновение. Понять саму себя совершенно не удавалось, поэтому, бросив это бесперспективное занятие, как не заслуживающее внимание, Софи расслабленно полулегла на руки своего самопровозглашенного короля и с неожиданным даже для самой себя спокойствием воззрилась на то, как он изменялся в лице. Дочь герцога протянула руку и указательным пальцем расправила складку, залегшую у Фельсенберга на лбу, а потом приложила этот же палец к его губам, легонько по ним постукивая.
– Ревнуешь? Так что же ты не остановил меня тогда? Я ждала, что ты сделаешь хоть что-нибудь, но ты молчал, – она дернула плечом и отняла руку, уперев теперь ее Алистеру куда-то в центр груди. – Говорить о том, что я твоя, в закрытых комнатах легко. Но не беспокойся. Лукас – один из самых понимающих людей, которых я когда-либо встречала. Уверена, у него даже в мыслях не было всего того, что ты себе напредставлял. А у меня и подавно.

Она выдохнула и привстала, чтобы потереться носом о его щеку и пересесть чуть иначе, а после, когда он плотнее закутал ее в простыню, задержать обхватившие ее плечи руки на себе и дальше сидеть так, молча слушая о том, какую судьбу он видит для девочек, которые пятнадцать лет называли себя принцессами Ардона. Жаль их, сказать по правде, не было совсем. Ей как-то не довелось за год сблизиться хоть с одной из принцесс – все они так и остались для Вангенхайм не просто незнакомыми, а даже, пожалуй, чужеродными. Она не понимала ни одну, и ни одна не заставляла радоваться, когда заходила в комнату, где собирались фрейлины по вечерам. Возможно, однако, правильные принцессы и должны были быть именно такими, как знать? Она вживую видела, кроме дочерей Манхайма, только принцесс Ришкуров. И они были другими. Пожалуй, с ними подружиться вышло бы легче. Даже если признать, что Софи и не пыталась никого очаровать при дворе.
– Думаешь, ни одна из них не попытается поднять восстание? Может, не сейчас, а позже. Что, если они смогут отвернуть от тебя мужей, даже если ими станет кто-то из твоих верных союзников?
Она пожевала губы, прикидывая, способны ли девочки на такое и, пожалуй, легко представила в подобной роли только самую младшую, Матильду. Девочка всегда весьма искуссно лоббировала собственные интересы. В этом не было никакой политики, только отработанные годами взгляды и вздохи, но, тем не менее, на Франциска, как казалось Софи, они действовали безотказно. Нельзя было быть уверенным, что это не сработает с другими мужчинами.
– Монастырь. Это, конечно, лучший вариант. И в домах Создателя они будут в полной безопасности.
А власть будет в безопасности от них. Глупо было бояться молодых девчонок, но сбрасывать их со счетов – слишком опрометчиво. Даже для Софи, которой редко удавалось думать наперед.

Но Алистер был готов делать подарки.

В том числе и ей – жизнь тётки, например. Софи довольно неплохо понимала, что, поддерживая Фельсенберга, родители не только предают новые вассальные клятвы, но и Августу. И видела, что они готовы платить эту цену, хоть и не понимала, в обмен на что. Может, это помогало откупиться от прошлых грехов?
– В каком смысле нет? Когда я уезжала из столицы, Августа была беременна. И, кажется, ничего не менялось?
Она задумчиво прикусила ноготь указательного пальца, и долго смотрела на Алистера, изучая его черты. Наверное, ему было тяжело. Думать не только о себе выходило сложно, но Софи пыталась, и взвешивала все за и против, которые только могла откопать внутри себя. Мораль, нравственность и прочие весьма высокопарные, но, к сожалению, на самом деле не слишком реалистичные вещи, на весы ложились напротив спокойствия короля. Нет, не так. Напротив спокойствия Алистера. Титулы всё же так и оставались вторичными. До поры.
Еще раз, очень серьёзно взглянув на Фельсенберга, Софи грустно улыбнулась.
– Смогу. Я решила, я смогу не попросить, в конце концов – это не так уж сложно. Но сделай, пожалуйста, так, чтобы мне не пришлось смотреть на... всё это.

Горячий шепот обжег ухо, и Софи едва не замурлыкала, не слишком вслушиваясь в слова, а когда их смысл, наконец, собрался в ее голове, на несколько мгновений задумалась, что теряет нить разговора. День Фульгура, двенадцать детей Лукаса, медведица. Все это совершенно не желало вставать в один ряд, и она уже, было, медленно развернулась, чтобы спросить, в каком из лесов Алистер собрался вылавливать несчастное животное, когда ее взгляд скользнул по полу и задержался на поблескивающей в лунном свете броши-фибуле. Она застегивала ею теплую мантию. Брошь не была одним из тех украшений, которые Софи носила постоянно, но являлась фамильной, и изображен на ней был, как ни удивительно, гербовой медведь Вангенхаймов.
Осознание пришло резко. Софи развернулась, чтобы видеть лицо мужчины, и цокнула языком.
– Это следует считать предложением? – она прищурилась и склонила голову к плечу, ожидая реакции, которая непременно должна была отразиться на лице. – А то ведь в день Фульгура я так и не получила свои десять поцелуев.
Она рассмеялась, скрывая подкрадывающееся из-за спины волнение и незаметно сглотнула, снова принимаясь терзать свою нижнюю губу, оставляя на ней белесые пятна. Сколько он готов был ждать? Стоила ли она этого? И действительно ли она сама хотела ждать? Сердце неприятно кольнуло воспоминанием о том, как она представляла себе дворец при Магдалене. А ведь так, рано или поздно, рядом с ним может появиться и другая. Мысль сама по себе была ядовитой, и Софи на секунду прикрыла глаза, ощущая, как пересыхает в горле.
– Зачем тебе такая королева? Я ведь ничего не умею. Не разбираюсь в политике. Не помню наизусть гербы и девизы всех дворянских родов Ардона и его соседей. Даже языков толком не знаю. И восьмерых детей, как у короля Ивреса, завести никогда не захочу. И... У меня же... Не получится. Только всё испорчу.
Она шумно выдохнула и опустила глаза, ловя ладонь Алистера и переплетая ее со своей. Неправильная задачка. Такая, у которой нет единственно верного решения. А она ведь не привыкла решать такие.

Софи щелкнула Алистера освобожденным пальцем по зубами и медленно повторила.
– Я хотела, чтобы ты меня остановил. Я уже говорила, мне надоело отвечать на вопрос, чего хочу я. И я жду, пока это начнешь говорить ты.
Дальше она сидела молча, успокаивая саму себя. Усталость, только, казалось, отошедшая в сторону, теперь наваливалась снова, и от нее не спасали уже ни прикосновения, ни поцелуи. Да, конечно, так не над больше делать, потому что только Лукас безупречный и понимающий. Да, разумеется, говорить о том, что будет после войны, надо было после войны. Дочь герцога только кивала, чувствуя, как начинает пульсировать вена на одном из висков. После, после, после, и так каждый раз. Неопределенность войны, которую и так нечем было убрать и развеять, со страшной скоростью увеличивалась в размерах и начинала душить, смыкая пальцы на ее шее, как пра-прабабка Алистера в том злополучном зеркале. И никаких подробностей, конечно. Стоило ли переспрашивать о ребенке, если она снова не получала ответ? Неопределенность сводила с ума. А она ведь не просила даже немедленно предоставить какой-то четкий план. Но не получала даже в разы меньшего.
Кажется, пора было идти спать, а не заводить никаких разговоров. Тем более тех, которые не торопясь высасывали из нее душу, создавая войну не только снаружи, там, за стенами Кройцштайна, но и внутри.

Софи покачала головой и пересела так, чтобы видеть его лицо. Пальцы все еще были сложены в форме пистолета, и она подвела их к переносице Алистера, поднимая подбородок чуть выше и изгибая бровь.
– Я задала вопрос. Первой, – она медленно склонила голову набок, проводя пальцами – дулом ее невидимого пистолета – вниз по его лицу и в конце приподнимая ими его подбородок. – Даже два. Я не буду выбирать до того, как услышу от тебя, что думать об этом выборе необходимо. Итак, мне следует считать это предложением? Если нет – это разговор ни о чем. Я не готова выбирать, пока ты не готов попросить меня это сделать.
Она резко опустила руку и расслабила ладонь.
Выбирать. Он предлагал ей делать выбор, но не делал этого выбора сам. От этого внутри становилось пусто. И эта пустота постепенно расползалась от солнечного сплетения вверх по грудной клетке, к горлу, заставляя его пересохнуть, а улыбку сползти с губ.
– А выбирать, в конечно счете, придется всем. Но если ты не можешь сейчас сказать, какой ответ ты хочешь от меня услышать, значит ты не знаешь и сам. Или тебе нравится делать мне больно расплывчатыми ответами?